Лицо миллиардера посмурнело.

— Рябчинский, выйди, — коротко скомандовал он, и профессор беспрекословно почапал по лестнице наверх.

— Что у тебя есть? — отрывисто спросил богатей у Кононовой.

Она достала из сумочки и протянула ему ксероксы протоколов допросов тех киллеров, что брались расправиться в России с Сырцовым и Марушиным. Материалы были реальными, никакими не фейковыми, киллеры кололись вовсю. Из их показаний явственно следовала фамилия заказчика: господин Корюкин.

Олигарх очень быстро просмотрел бумаги. Просмотрел с совершенно непроницаемым лицом. И теперь ему предстояло решить: либо попытаться убрать слишком говорливых свидетелей до суда — а в России, да еще в тюрьме, это довольно затруднительно было сделать, либо рассказать Варе, что она просила. Имелся еще и третий вариант — обмануть Кононову, скормить ей лажу. Но тогда (и это миллиардер понимал) ничто не помешает российским спецслужбам дать ход тем обвинениям, которые высказали в адрес Корюкина попавшиеся киллеры.

Богатей довольно быстро принял решение. И оно оказалось, по всей видимости, в пользу Вари. Точнее, в пользу рассказа о его изобретении. Он вскричал, почему‑то по‑немецки:

— Герр профессор, ком цу мир!

Рябчинский покорно сбежал со второго этажа.

— Присядем.

Надо отдать должное: воля у Корюкина была железная — не прилагая к тому видимых усилий, он играючи подчинял себе. Все трое — Варя, олигарх и Рябчинский — присели на диван, который покоем огибал журнальный столик, их группа образовала что‑то вроде равностороннего треугольника.

— Начну с лирики. Можешь верить, можешь нет, но с какого‑то момента деньги перестают играть какую‑то роль. И иметь значение. Когда их очень много, конечно. И когда все твои потребности, базовые и любые другие, могут быть легко, по мановению пальца, удовлетворены. И тогда перед тобой неизбежно встает вопрос: что дальше? Чем заниматься? К чему стремиться? И каждый для себя решает это по‑разному. Мой друг Миша Ходор решил удариться в политику и осчастливить Россию своей персоной в роли президента — и очень сильно получил в итоге по носу. Рома Абрамович футболом увлекся. Сережка Брин, родоначальник «Гугла», выбрал благотворительность и борьбу со старением. В ту же сторону порулили эти скучные Цукерберг и Гейтс. А вот Юра Мильнер — каков полет! Тот внеземные цивилизации ищет, к Альфа Центавре собирается зонд послать, сигналы пришельцев слушает. Илон Маск на Марс собирается. Молодцы, конечно. Но все самое интересное остается на Земле. Я так считаю. Здесь, — богатей указал на собственную голову, — и здесь, — приложил руку к сердцу. — Вот почему я дал денег на этот проект. А Ваня, — кивок в сторону профессора, — его возглавил. Если вкратце, идея была проста. Мы выращиваем сверхчеловеков. Реинкарнируем великих людей. Как? Берем ДНК уже умерших товарищей. Оплодотворяем этим ДНК живую яйцеклетку. Внедряем ее в суррогатную мать. Она рожает нам человека, чрезвычайно способного к тому или иному виду человеческой деятельности — в зависимости от ДНК отца. Младенца мы с младых лет воспитываем и образовываем в том духе, к чему он наследственно наиболее способен. Футболисту в три года даем мячик, музыканту — скрипку, математику — компьютер. Этот эксперимент пока идет. Подводить его итоги рано. Ты сама, — палец выставлен в сторону Вари, — стала его свидетелем — с футболистом Сырцовым, побочным сыном великого форварда Эдуарда Стрельцова. Когда‑нибудь, когда каждый из гениев проявит себя, мы созовем пресс‑конференцию. Выведем на публику и расскажем о них обо всех, о каждом из них. А пока — пока твоя очередь. Ты работала с Сырцовым. Расскажи, что он говорил тебе. Про прошлое. Про переселение душ.

— А откуда вы знаете, что я работала с Сырцовым?

— У нас свои источники. Давай расскажи профессору — как свой вклад в нашу сделку. А я отойду, у меня срочный звонок.

— Все, что вы мне пока рассказали, я и так знала.

— И мы ведаем, что Сырцову необыкновенно реалистично виделось прошлое. Профессора интересуют детали. В дальнейшем он уполномочен рассказать тебе то, чего ты хочешь.

Олигарх встал и удалился, поднялся на второй этаж и что‑то там забубукал в телефон. А Кононова поведала оставшемуся на первом этаже Ивану Степановичу о видениях центра нападения столичного «Гладиатора».

Когда она выговорилась, профессор спросил:

— Могу я узнать, какое у вас образование?

— Высшее. Факультет вычислительной математики и кибернетики МГУ.

— Значит, с биологией и химией вы особо не дружите?

— Постольку поскольку.

— Понятно. Тогда я постараюсь быть максимально доступным.

Варя фыркнула.

— Уж пожалуйста.

— В ходе наших экспериментов проявилось необычное, нелогичное и никем не предсказанное явление, и казус Сырцова это подтверждает. В какой‑то момент сознание наших подопытных способно сделать бросок назад, в прошлое, и как бы переселиться в тело того человека, кто фактически являлся его отцом. Мы уже зафиксировали несколько подобных переходов. Важным условием для перехода является то, что человек не должен быть в сознании. Как происходит этот переход? Почему? На основании чего? Почему и как человеческая личность возвращается назад? Мы пока не знаем. Больше того, в некоторых случаях она, эта личность, в сегодняшний день так и не возвращается. Или — пока не возвращается. Ее бывшие носители, ставшие просто телами, так и продолжают оставаться в коме. Но мы продолжили экспериментировать в этом направлении. Больше того, мы создали некий препарат, который целенаправленно позволяет человеку — точнее, его сознанию — отправиться в прошлое. Там он обычно вселяется в тело того, кто был его пращуром. Пока мы экспериментировали только на короткой дистанции — то есть сегодняшний экспериментатор занимал тело своего отца на отдалении в двадцать, двадцать пять, тридцать лет.

— А откуда вы это узнали? — спросила Варя. — По рассказам вернувшихся?

— Нет, не по рассказам. Точнее, не только по рассказам. Тем более что вернулись в свое тело, увы, далеко не все. Мы уговаривались с теми, кто отправлялся назад, в девяностый, девяностой пятый, двухтысячный год. Каждый из них должен был в определенном месте закопать в закупоренной банке записку: я такой‑то, прибыл из две тысячи такого‑то года, нахожусь в теле такого‑то. И — можете себе представить! В двух случаях из трех эта бумажка дошла до адресата! Мы выкапывали ее сейчас — на старой бумаге, пожелтевшую!

— Вы сказали «в двух из трех». А что было в третий раз?

— А еще раз посылки в условленном месте не оказалось — то ли выкопал кто‑то другой, то ли почва обрушилась, то ли наш посланец не сумел сделать условленное.

— Как же эти люди потом возвращались? В наше время? В свои тела?

— Ну, во‑первых, вернулись не все. Во‑вторых, решение оказалось остроумным: в том году, в котором они оказывались, они являлись ко мне тогдашнему. И протягивали листок с химической формулой препарата. (Перед своей экспедицией они заучивали его наизусть, ничего ведь в прошлое взять нельзя было.) Я‑тот‑что‑в‑прошлом, в девяносто первом, втором, третьем изготовлял субстанцию. И вкалывал субъекту. И тот возвращался в наши дни.

— И вы тогда — двадцать лет назад — шли на это? К вам, молодому тогда ученому — или студенту, кем вы были? — являлся человек, давал вам формулу, и вы покорно производили для него снадобье?

— Да. Они сулили мне деньги.

Голова у Вари пошла кругом.

— И вы, здешний, сегодняшний — вы помните о тех визитах двадцатилетней давности?

— Да.

— И вы никогда не задавались вопросом, что бы это значило? Почему к вам являлись эти типы?

— Задавался. И именно поэтому стал специализироваться в том научном направлении, что они невольно мне подсказали.

— Раз так, значит, возможно влиять на прошлое?

— Да. И это доказанный факт.

— Доказанный? Как?

Профессор достал из кармана и бросил на журнальный стол два фотографических отпечатка. На обоих изображено было дерево. Одно — гармоничное, со всей своей кроной. Второе — такое же, только наполовину обрезанное. При этом ветви его обкорнали не теперь, не сегодня. Срезы давным‑давно зажили, заросли, затянулись.