Юрий. Давление уже сто пятьдесят на девяносто. Температура тела тридцать семь и восемь. Пульс сто четыре удара в минуту.

Степан. Я чувствую внутреннюю лихорадку. Все внутри будто дрожит. Ощущение подъема и повышенного настроения сменилось внутренней неуспокоенностью, желанием, возможно, болезненным, что-то делать. Ритмичные постукивания ладонью по столу немного успокаивают лихорадочность.

Юрий. Температура тела выросла до тридцати восьми с половиной.

Кто-то из них двоих делает глубочайший вздох.

Юрий (озабоченно кричит). Папа, папа!

Степан (глухо). Все в порядке. По-моему, начинается (после паузы, в ходе которой слышится в течение нескольких минут тяжелое дыхание одного человека). Вот он, год сороковой. Люди. Прохожие. Я вижу их. Улица. Моды, платья тех времен. Старинные автобусы. Да, прошло четверть века, огромный срок. Все переменилось с тех пор. Солнечно. Я вижу Ленинград, парк и всюду монументы Сталина – беленькие, веселенькие. Как мне настроиться – на себя прежнего и на то, что со мной тогда случилось? Как увидеть – себя? (Молчание, слышится глубокое, слегка прерывистое, частое дыхание. Это длится минуты три. Наконец начинает звучать голос.) Да, вот он. Неужели он сам? Да, я узнаю его. И второго – тоже. Они разговаривают. В кабинете. На стене портрет Сталина. Один из тех, кого я вижу, одет в гимнастерку. У него две большие красные звезды на рукавах, по две звездочки в петлицах, красный околыш на фуражке. Это тогдашняя форма госбезопасности. Я знаю ее. И я помню этого человека. Он был моим следователем. Как же его фамилия? Вспомню, позже вспомню. Обязательно надо вспомнить. А вот второго, того, кто рядом с ним в кабинете, я узнаю, и очень даже хорошо. Это Заварзин Шурка, мой друг. Я учился вместе с ним в Красносаженске, потом мы встретились в Ленинграде, и я порекомендовал его к себе в лабораторию. Его арестовали вместе с нами – точнее, я думал тогда, что арестовали, а теперь уж не знаю, что мне про него думать… Тшш! Они говорят.

Юрий (произносит на пленке вполголоса). Испытуемый находится в состоянии, близком к кататонии. Он не реагирует на внешние раздражители и, как представляется, целиком находится во власти нахлынувших на него видений. Давление, температура и пульс стабилизировались, но на ненормально высоком уровне. Соответственно артериальное давление сто пятьдесят на девяносто, температура тела тридцать восемь градусов, пульс около ста десяти ударов в минуту.

Степан (громко прерывает его). Тише! Говорит Заварзин! Я слышу его (голос его меняется, будто теперь его устами говорит другой человек)! «То, что вы вместе с братьями Нетребиными арестовали меня, это чертовски правильно. Иначе было бы ужасно подозрительно, почему всех взяли, а меня нет. Но я не хочу больше сидеть здесь. Хватит!»

Голос Степана Нетребина снова становится прежним, собственным.

Второй, тот, что в гимнастерке, отвечает. Да, я теперь вспомнил, кто это. Это наш тогдашний следователь. Его фамилия Ворожейкин. Тише, тише! Вот он отвечает Заварзину.

Темп речи Степана и ее тональность снова меняются, он словно опять начинает говорить чужим голосом.

«А может, тебя, Саня, и вправду лучше арестовать? Потом судить, в лагерь отправить? Как говорится, нет человека – нет проблемы. Ладно, ладно, не падай в обморок, я шучу. Потерпи еще немного. Мы выправим тебе новые документы. Переправим тебя туда, где тебя никто не знает. Например в Москву. Хочешь в Москву?» Заварзин переспрашивает: «Когда?» А следователь Ворожейкин отвечает: «Скоро, Саня, скоро».

Юрий (вполголоса). Артериальное давление и температура тела испытуемого, судя по внешним признакам, продолжают повышаться. Дыхание учащено. Пульс около ста двадцати ударов в минуту. По-моему, состояние испытуемого несет угрозу его здоровью. Если он в ближайшее время из него не выйдет, я введу ему антидот.

Степан (гневно кричит). Что ты там шепчешь! Не мешай мне! Теперь главное – узнать нынешнее имя Заварзина. И его адрес. Саня, Саня, где ты? Как тебя сейчас зовут? Не вижу. Ничего не вижу.

Раздается какой-то глухой стук.

Юрий (кричит испуганно). Папа, папа!

Стуки повторяются. Учащенное дыхание. Как будто шум борьбы. Потом снова стуки, грохот отодвигаемой мебели. Наконец доносится прерывистый, запыхавшийся голос Юрия.

Юрий. У испытуемого начались судороги, мне пришлось ввести ему антидот.

Конец записи номер два на пленке второй.

Запись номер три на пленке второй.

Голос, предположительно, Юрия Нетребина (начинается с полуслова).

…чуть не умер вчера, а сегодня хочешь увеличить дозу! Поразительное легкомыслие!

Предположительно, Степан Нетребин.

Юра, милый! Да мне же все равно помирать. И потом: где бы мы все, все человечество были, если б никто ничего не испытывал на себе? Если б не развели человеки первый огонь, потому что им было страшно? Если б не зажарил троглодит мясо и не попробовал первый бифштекс? И первую стрелу не пустил бы из первого лука?.. Давай, сынуля, не робей! Вперед, начинаем!

Юрий. Ах, ты уже включил запись? Ну, отец! Ну, хитрован!

Степан. Да, сынок, давай не тратить попусту дорогую магнитную пленку. Прилаживай свою грушу, считай мне пульсацию крови.

Пауза в записи.

Юрий.…забыл снова включить. Так вот, повторяю. Сегодняшняя доза сорок миллиграммов, то есть на десять миллиграмм больше, чем вчера. До испытания состояние подопытного…

Степан (добавляет, смеясь). Кролика…

Юрий…в норме. Идет двенадцатая минута эксперимента. Как самочувствие, подопытный?

Степан. Субъективно забирает сильнее, чем вчера. Жар, распирает изнутри. Попробую сосредоточиться – хотя сегодня это сложнее. Итак, моя цель – Заварзин. Вернее, человек, что раньше звался Александром Заварзиным. Где он? Что с ним? Прошло почти четверть века. Жив ли он? Могу предположить, если только он, конечно, не погиб – на войне либо в лагере, – что Саня сейчас ученый, в свое время он подавал большие надежды.

Юрий (вполголоса). Почему бы тебе, отец, не отправить лучше запрос в паспортный стол?

Степан. Что ты там бормочешь? А, впрочем, это идея. Дай-ка мне, сынок, телефонный справочник Москвы. Он там, в шкафу на полке. Заварзины, Заварзины, все Заварзины столицы… (Слышен шелест перелистываемых страниц.) Почему бы ему, несмотря ни на что, сохранить свою настоящую фамилию? Кого ему бояться, кроме меня? Да и кто я ему – тьфу, мелочь, щепка! Но, может, он выдал не только нас с братом? И какой из этих многочисленных московских Заварзиных – он? Да и в Москве ли он? А если вдруг да, есть ли у него телефон? Саня, голубчик, я очень хочу повидать тебя. Ну же, отзовись! (Жалобным голосом.) Ничего не вижу. (После долгой паузы, заполненной только прерывистым дыханием.) Вот он, вот! Черт, я наконец-то увидел его! Он на ступенях учреждения, почему-то в кругу детворы. Ах да, это школа. И это Москва. И это наши дни. Я наблюдаю его. Я понимаю, непонятно откуда, что то, что я вижу, происходит сейчас, в данную минуту. Да-да, сейчас у нас, здесь, и там, у них, времени половина второго, как раз закончились уроки. Значит, он учитель? Он выглядит очень старым, мой Саня Заварзин. Неужели и я теперь стал таким же старым? Но главное не это. Главное, я вижу улицу, где он живет. Это Нижняя Масловка.

Юрий (озабоченно и искательно). Папа, возвращайся, ты все узнал, хватит тебе напрягаться.

Раздается протяжный стон, а затем шум падающего тела.

Юрий (испуганно). Папа, папа!

Запись прерывается.

О том, что происходило в лаборатории химкомбината в поселке городского типа Кошелково в тот день дальше, Варваре оставалось только догадываться. Она могла бы, конечно, попросить Алешу постараться нырнуть в прошлое и доподлинно увидеть, что случилось тогда между Степаном Нетребиным и Александром Заварзиным. Но она знала – а сейчас, после записей из архива, еще наглядней, сколь тяжелы для экстрасенсов мыслительные прыжки через время или пространство.