Учитывая подозрительность либералов к устоявшимся институтам, может показаться странным, что в Позолоченный век они обосновались в американских университетах, элитной прессе и протестантских церквях, но это так. Либеральные идеи доминировали в северном коммерческом и профессиональном среднем классе, и это позволяло даже молодым либералам, таким как Генри Джеймс, Генри и Чарльз Фрэнсис Адамс, Кларенс Кинг и Уильям Дин Хоуэллс, говорить с большим авторитетом, хотя они и другие либеральные писатели часто унижали многих из своих читателей. Когда жители Севера ходили в свои конгрегациональные, пресвитерианские, унитарианские и универсалистские церкви, их проповедниками были либералы. Когда их дети, учившиеся в университетах, посещали занятия, их профессора были либералами. А когда американцы читали Nation, Atlantic Monthly и North American Review, они читали слова либералов. Либеральным иногда казалось все, что было уважаемым, ученым и общепринятым.[379]

Хоуэллс, молодой писатель из Огайо с безупречными связями среди республиканцев, знал, что респектабельная литературная карьера, которой он желал, зависит от либеральной репутации. Он был сотрудником Генри Кука, брата Джея Кука. Хоуэллс написал биографию Линкольна для предвыборной кампании. Благодаря этим республиканским качествам он получил назначение на должность консула в Венеции. Его труды об Италии положили начало его литературной карьере. Но когда он вернулся из Италии в 1865 году и вошел в интеллектуальные круги Нью-Йорка и Бостона, его либерализм стал отдалять его от бывших республиканских спонсоров.

Хоуэллс нашел работу в журнале Э. Л. Годкина «The Nation». Годкин был ирландским иммигрантом-протестантом, но основателями журнала были жители Новой Англии, бостонские брамины, которые разместили офис в Нью-Йорке. Хоуэллс получал 40 долларов в неделю и мог свободно писать для других изданий. Годкин познакомил его с Чарльзом Элиотом Нортоном, одним из основателей «Наций», который был преподавателем Гарварда и соредактором «Североамериканского обозрения». Он был ведущим либеральным интеллектуалом страны, которого Хоуэллс позже будет превозносить за его «гражданскую праведность» и «эстетическую совесть». Хоуэллс писал для обоих журналов, разделяя их либеральную политику и культурные взгляды.[380]

Сильной стороной либеральных интеллектуалов была критика (хотя и не обязательно самокритика). Существовал разрыв, в значительной степени не исследованный, между либеральной верой в то, что свобода договора — переговоры по индивидуальному выбору на свободном рынке — неизбежно обеспечит прогресс, и их растущей тревогой по поводу того, к чему привели свободный политический выбор и культурный вкус людей. Когда в 1866 году Хоуэллс уехал из Нью-Йорка в Бостон, чтобы стать помощником редактора Atlantic Monthly, он присоединился к интеллектуальному кругу Нортона. Нортон считал, что «есть несколько больших грехов, чем распространение второсортной литературы». Он отвращался от общества, которое, по словам одного из его эссе 1865 года, было «раем посредственностей», поглощенным безвкусным, дешевым и фальшивым. «Из всех цивилизованных наций, — считал Нортон, — Соединенные Штаты испытывают наибольший недостаток в высшей культуре ума, и не только в культуре, но и в условиях, от которых эта культура в основном зависит».[381]

Либералы считали, что в культурном и политическом плане народ нуждается в руководстве и подъеме, которые могут обеспечить только они. Они присоединились к британскому писателю Мэтью Арнольду в стремлении распространить «сладость и свет» высокой культуры среди масс. Арнольд желал, чтобы за «мозгами» шли «цифры». Американские либералы хотели снабдить «цифры» мозгами, но и те, и другие сакрализировали высокую культуру, которая состояла из «лучшего, что было придумано или сказано в мире». Они презирали популярные вкусы и «филистерство» как средних классов, так и нуворишей республики.[382]

Либералы приняли теорию «просачивания» культуры. Нортон представлял себе «высшие учебные заведения», такие как Гарвард, как «верховья потока образования, с помощью которого обеспечивается и поддерживается общая интеллектуальная и моральная жизнь общества». Либеральные священнослужители отводили религии аналогичную роль. Либеральная теология делала акцент на спасении и возвышении, а не на грехе и страданиях, и она пользовалась большой популярностью среди средних слоев городского населения. Генри Уорд Бичер каждое воскресенье выступал на платформе своей Плимутской церкви в Бруклине, вокруг которой полукругом располагались места для трех тысяч прихожан. Его сборники проповедей стали основой популярной литературы.[383]

Либеральная защита культуры часто сопровождалась нападками на женщин-писательниц и лекторов, которые, как они опасались, опасно феминизировали общество. В 1868 году, когда Генри Джеймс рецензировал роман Анны Дикинсон «Какой ответ?» в журнале Nation, он был начинающим романистом. Дикинсон было двадцать шесть лет, она была на год старше Джеймса и гораздо более известна, чем он. Она приобрела известность как эпатажный и популярный оратор в лицее. Она выступала в Конгрессе и много говорила о гражданских правах чернокожих, правах женщин и умеренности. В книге «Какой ответ?» она защищала межрасовые браки. Джеймс нападал на Дикинсон, но его мишенью был не межрасовый брак; вместо этого он отрицал способность Анны Дикинсон — и вообще женщин-писательниц и реформаторов — сказать что-либо стоящее о расовых отношениях или любой другой серьезной общественной теме. Он свалил книги большинства американских писательниц в одну «серьезную», «сентиментальную» и «дидактическую» кучу. Эти женщины использовали благие цели как оправдание для создания плохого искусства. Джеймс в конце концов поставит Дикинсон на службу великому искусству, ведь она стала его вдохновением для Верены Таррант, молодого, красивого и харизматичного оратора, выступающего за права женщин в его романе «Бостонцы». Сьюзен Б. Энтони, которая стала протеже Дикинсон после Гражданской войны, стала моделью для Олив Ченселлор. В романе Джеймса Верена в конце концов бросает реформы и Олив Ченселлор ради реакционного южанина Бэзила Рэнсома.[384]

Женщины-писательницы, утверждал Джеймс, не просто создают плохое искусство; они угрожают произвести на свет плохих и слабых мужчин, неспособных содержать дом. Джеймс объявил женщин пленницами чувств, что делает их неспособными к серьезным размышлениям или работе вне домашней сферы. Женщины-писательницы деформировали вымышленных мужчин и угрожали деформировать реальных мужчин. Например, Джеймс осудила главного героя романа Ребекки Хардинг Дэвис «Даллас Гэлбрейт» как «истеричную школьницу» и «ни на что не похожего человека в брюках». Дэвис превозносила самопожертвование и альтруизм над индивидуализмом и соперничеством. Даллас Гэлбрейт принял вину партнера за свою собственную и отсидел пять лет в тюрьме.[385]

Генри Адамс также пренебрежительно отзывался о женских попытках самосовершенствования. Молодые женщины «не осознавали жалкой невозможности улучшить эти бедные маленькие жесткие, тонкие, жилистые, однострунные инструменты, которые они называют своими умами и которые не обладают достаточным диапазоном, чтобы овладеть одной большой эмоцией, не говоря уже о том, чтобы выразить ее в словах или цифрах». Справедливости ради стоит отметить, что Адамс не считал интеллектуальные достижения американских мужчин намного лучше. Его высказывания были близки к высказываниям его друга Кларенса Кинга: «Нью-йоркская девушка — это, безусловно, феномен. То, что она, несомненно, называет своим умом, — это просто сумасшедшее одеяло из ярких деталей. Кусочки подержанных мнений, вырезанных с пристрастием, кусочки вежливых ошибок, сдобренные остатками правды, которые не показывают всей картины, маленькие лохмотья скандала и т. д. и т. п. — все это ловко сшито вместе в довольно хроматическом хаосе».[386]