Озабоченность по поводу женщин, оказавшихся в дрейфе, проявилась как в художественной литературе, так и в социальных реформах. В поджанре романов, написанных на скорую руку, изображались молодые женщины, сталкивающиеся с трудностями и кризисами, но героиням не удавалось справиться с ними. Они ждали спасения от мужчины и замужества. Если они поддавались искушению, то погибали. Реформаторы разделяли опасения романистов, что молодым работающим женщинам не хватало одного шага до жизни в пороке и деградации. Одной из целей Христианской ассоциации молодых женщин, как заявило ее чикагское отделение, «было разыскивать женщин, поселившихся в Чикаго, и стараться приобщить их к моральному и религиозному влиянию». YWCA основала бюро по трудоустройству и пансион, который должен был дублировать «удобства и благословения христианского дома». К 1875 году YWCA имела уже двадцать восемь филиалов. Несмотря на все огромные, разрушительные и захватывающие перемены в американских городах, в конечном итоге ответом на все проблемы, казалось, был дом.[1767]
Драйзер признает и ниспровергает благочестие домашнего очага. Кэрри не испытывала особого желания иметь дом. Он с точностью до мелочей рассказал об этом. Она предпочитала Чикаго Колумбийскому городу и боялась возвращаться в родительский дом. Дом ее сестры был унылым и тоскливым. Она хотела хорошо проводить время и жаждала красивых вещей. Принять домашний уют она могла только как актриса, которой она и стала. Когда она вышла замуж за Херствуда после того, как он бросил свою жену, их дом в Нью-Йорке угнетал и сковывал ее.[1768]
Драйзер отказывается делать из Кэрри жертву. В итоге ее эксплуатируют мужчины, но она эксплуатирует их в свою очередь. Она использовала их, бросала их и преуспевала в театре. Мужчины, оторванные от дома, в конечном итоге стремились к нему, но находили, подобно Херствуду, лишь могилу нищего. Драйзер даровал Кэрри успех, но не счастье. По крайней мере, в этом он был верен жанру pulp fiction, над которым в остальном возвышался.
Драйзер также отказал Кэрри в проницательности, но в этом она мало чем отличалась от его героев-мужчин. Их ограниченность делала Кэрри и ее любовников полезными проводниками для изучения того, что Драйзер считал реалиями американского прогресса и американского состояния. Его герои, мужчины и женщины, были индивидуалистами, стремящимися к собственным выгодам и желаниям. Он сделал Кэрри порождением американского прогресса. Именно ее «стремление к лучшему» стало причиной ее ошибок.[1769]
Почти одинаково поверхностные и узкие, живущие в мире с низкими потолками, герои Драйзера не имели христианских мер прогресса Джозайи Стронга. Они уповали на материальные ценности, но Драйзер не допускал, что их индивидуализм достаточен даже для этого. Он полагал, что «состояние или материальный прогресс человека во многом схожи с его телесным ростом». Сначала он становится сильнее, а затем, неизбежно, приходит в упадок. Единственная защита от упадка — социальная; он может быть «сохранен ростом сообщества или государства». Если человек будет полагаться только на свои собственные усилия, его прогресс и состояние «уйдут, как его сила и воля». Именно это и произошло с Хёрствудом.[1770]
В итоге Кэрри осталась недовольна тем, что приобрела, но она не стремилась к домашнему уюту. В конце концов Кэрри стремится к красоте, но это, по мнению Драйзера, было для нее безнадежным стремлением. Она так и не смогла отличить красоту от удовольствия, от стремления к «тому сиянию восторга, которое окрашивает далекие вершины мира».[1771]
Драйзер сделал Кэрри сенсационным представителем большой группы молодых женщин, живущих вне семьи в городе. Многие из этих женщин были бедны, но тревогу вызывала не только их бедность, но и то, как они разрывали связь между женщинами и традиционными представлениями о доме. По мере того как шло столетие, все большее число городских квартиросъемщиков составляли женщины, которые, стремясь найти работу вне дома, часто жили отдельно от своих семей. Такие молодые женщины концентрировались в городах, поскольку рукоделие, работа на фабрике, в офисе, на преподавательских должностях и в сфере продаж, которые давали им работу, были в основном городскими. Женщины-мигранты, в большинстве своем уроженки родных мест, приезжали в города, потому что они предлагали лучшие возможности, чем сельская местность или маленькие города. Они были недовольны нормами патриархальных семей по порой грубым и элементарным причинам. Их возмущала необходимость отдавать свою зарплату отцам, и иногда они становились жертвами нарушений патриархальных норм: нападок со стороны отцов, отчимов или других родственников-мужчин.[1772]
Самообеспечивающиеся женщины были «бродячими женщинами». Как и мужчины-бродяги, они были работниками, оторванными от дома, и поэтому считались опасными. Домовладельцы предпочитали мужчин в качестве пансионеров или квартирантов. Они жаловались, что женщины-пансионеры слишком часто пользуются ванной и чаще готовят или стирают в своих комнатах, а также подозревали, что их постояльцы и арендаторы-женщины «плохие» — сексуально распущенные и не респектабельные. Чтобы избежать наблюдения, осуждения и жалоб, к концу века одинокие женщины стали снимать квартиры в коммуналках.[1773]
Джейн Аддамс и подобные ей образованные женщины из среднего класса разделяли многие из тех недовольств, которые привели в город женщин из рабочего класса и которые подтолкнули Лиззи Борден к убийству. В 1889 году Аддамс стала одной из основательниц дома Халла на Халстед-стрит в чикагском Вест-Сайде, в нескольких кварталах от того места, где корова миссис О’Лири разожгла чикагский пожар. Поселенческие дома были американским феноменом, который, как и многие другие реформы, изначально копировал европейские модели. Аддамс была одной из многих американских посетительниц Тойнби-холла в лондонском Ист-Энде. Как и их британские родственники, американские работники поселений имели социал-евангельские корни и делали упор на культуру и возвышение, но в отличие от британцев они пошли дальше. В 1891–92 годах только в Чикаго, Бостоне, Нью-Йорке и Филадельфии было открыто десять новых домов поселений. В них социальное Евангелие сочеталось с социальными науками, создавая неконфессиональный христианский кооперативизм, но в первые годы своего существования Халл Хаус был отмечен попыткой привнести высокую культуру в массы. В 1892 году он предлагал иммигрантам тридцать один курс, начиная с греческого искусства и заканчивая Шекспиром и английской литературой. И Джон Дьюи, молодой профессор нового Чикагского университета Джона Д. Рокфеллера, и Сэмюэл Гомперс выступали с лекциями в Халл-Хаусе.[1774]
На Халстед-стрит лилась кровь и рабочих, и полицейских. В нескольких милях к югу от Халл-хауса проходил виадук, на котором произошла жестокая битва во время Великой железнодорожной забастовки 1877 года; менее чем в миле к северу находился Хеймаркет. Неасфальтированная, с многочисленными деревянными домами, не подключенными к городской канализации, Халстед была улицей грязи, навоза, человеческих экскрементов, мусора, туш животных и крови. Аддамс организовала местных мальчишек в «Колумбийскую гвардию» во время Всемирной выставки, чтобы они боролись с грязью на улицах с помощью короткоручных лопат, но только зима усмирила запах.[1775]
Люди, жившие на Халстеде, менялись по мере того, как в Чикаго прибывали новые волны иммигрантов. Большое количество ирландцев — двадцать тысяч только в приходе Святого Семейства — проживало рядом с Халл-Хаусом, но карты с цветовым кодированием, составленные под руководством Флоренс Келли в 1893 году, показали иммигрантский Ближний Вест-Сайд, состоящий не из однородных гетто — за исключением черных, «зажатых в Плимут-плейс и Кларк-стрит», — а из скоплений, иногда меняющихся от здания к зданию, итальянцев, богемы, русских, поляков, сирийцев, скандинавов и других. Классификации, всего восемнадцать, отражали не столько то, какими видели себя иммигранты и местные бедняки, сколько то, какими их видели обитатели Халл-Хауса. Цвета на карте, обозначенные как «национальности», представляли собой смесь расы, страны рождения, языка и религии. Например, составители карты использовали белый цвет для обозначения англоязычных народов, к которым относили англичан, англоязычных канадцев, шотландцев и коренных американцев — за исключением чернокожих американцев — независимо от того, родились ли они от коренных или иммигрантских родителей. В случае с чернокожими раса превалировала над национальностью и языком.[1776]
