Борьба радикалов за использование власти федерального правительства для достижения этой мечты предсказуемо вызвала борьбу между республиканцами, с одной стороны, и Джонсоном и поддерживавшими его демократами и консервативными республиканцами — с другой, но она также обострила противоречия внутри Республиканской партии. Встревоженные стремлением некоторых радикалов к перераспределению земли и их далеко идущими претензиями на равенство, республиканские консерваторы отступили. Они хотели покончить с рабством и гарантировать освобожденным людям некоторые основные гражданские права, но дальше действовали осторожно. Они не разделяли стремления радикалов переделать Юг «под корень». Они все еще надеялись договориться с президентом Джонсоном. Между радикалами и консерваторами, удерживая баланс сил, находились умеренные республиканцы. Для них восстановление Союза часто имело приоритет над обеспечением прав освобожденных. Умеренные республиканцы определяли баланс между радикалами и консервативными республиканцами, который будет иметь решающее значение для политики Реконструкции.[126]
Либеральные республиканцы были дикой картой. После ратификации Тринадцатой поправки некоторые либералы сбросили свой радикализм так же легко, как солдаты снимают форму, но благодаря Эндрю Джонсону и южанам, которые в конечном итоге поддержали его, многие либералы не так легко и быстро оставили радикализм. Черные кодексы не были похожи ни на свободу труда, ни на свободу договора. К концу 1865 года, когда Конгресс готовился вернуться в Вашингтон, казалось, что политика Джонсона растрачивает плоды победы и вознаграждает действия предателей.
Расизм еще больше усложнил политику страны. Расизм, как и другие убеждения, был разной степени выраженности. Многие радикалы и большинство республиканцев были расистами; было бы удивительно, если бы они ими не были. Большинство северян в 1865 году поначалу не желали идти дальше предоставления чернокожим гражданских свобод. Они не хотели предоставлять им политическую свободу — избирательное право и право занимать должности, — не говоря уже о социальном равенстве. Джонсон также был расистом, но его расизм был крайним. Джонсон имел то, что его личный секретарь описывал как «болезненное расстройство и чувство против негров». В этом он отражал своих сторонников-юнионистов из Теннесси. «Трудно сказать, — говорил Уильям Браунлоу, старый теннессийский виг, о юнионистах Восточного Теннесси, — кого они ненавидят больше: мятежников или негров». Рассуждая о виктимизации белых, распространенной в конце XIX века, Джонсон считал бедных белых, а не черных настоящими жертвами рабства. Рабы объединились со своими хозяевами, чтобы держать бедного белого человека «в рабстве, лишая его справедливого участия в труде и продуктах богатой земли страны».[127]
После окончания войны Джонсон опасался, что ситуация ухудшится, если масса вольноотпущенников получит право голоса. Они всегда будут податливым инструментом своих хозяев, от которых будут по-прежнему зависеть. Предоставление афроамериканцам права голоса казалось ему противоречащим его стремлению обеспечить доминирующее положение на Юге в постбеллумный период для «простых людей» — белых, которым Джонсон симпатизировал больше всего. В частном порядке он якобы заявлял, что «это страна для белых людей, и, клянусь Богом, пока я президент, это будет правительство для белых людей».[128]
До тех пор пока Реконструкция представлялась как передача власти от старой южной элиты простым жителям Юга, Джонсон с энтузиазмом поддерживал ее. Однако когда радикалы стали требовать равных прав, гражданства и даже избирательного права для вольноотпущенников, преданность Джонсона белой республике вышла на первый план. Он считал, что в этом ему симпатизирует электорат Севера, который рассматривал избирательное право скорее как привилегию, чем как право. Осенью 1865 года предложения о предоставлении права голоса чернокожим потерпели поражение в Коннектикуте, Висконсине и Миннесоте.[129]
Однако статус-кво быстро менялся, и человеком, который наиболее активно и быстро продвигал эти изменения, был Таддеус Стивенс из Пенсильвании. Стивенс считал Эндрю Джонсона «в глубине души проклятым негодяем», и когда в декабре 1865 года Конгресс собрался на заседание, мнение Стивенса имело значение. Стивенс яростно отстаивал идею о том, что Соединенные Штаты — это «страна белых людей», а их правительство — это «правительство белых людей». В этом он расходился не только с президентом Джонсоном, но и с большинством республиканцев. Стивенс не мог искоренить американский расизм, но это и не было его целью. Он хотел уничтожить как можно больше его сторонников и связать его с неудавшимся прошлым. Доктрина «правительства белого человека» была родной сестрой покойного главного судьи Роджера Тейни, который в решении по делу Дреда Скотта заявил, что чернокожие — «существа низшего порядка, совершенно непригодные для общения с белой расой ни в социальных, ни в политических отношениях, и настолько низшие, что не имеют прав, которые белый человек обязан уважать». Эти «позорные настроения», — сказал Стивенс с характерной прямотой, — «прокляли покойного Верховного судью на вечную славу и, боюсь, на вечный огонь». Та же участь грозила и сторонникам правления белых людей.[130]
Стивенс хотел распространить право голоса на чернокожих мужчин и предоставить им долю в собственности Юга, созданной их трудом. Его эгалитаризм простирался лишь до самого конца. Женщины оставались вне избирательного процесса. Зацикленность некоторых реформаторов-республиканцев на расовой несправедливости могла ослепить их на ошеломляющем множестве других проблем, возникающих в американском обществе, которое отказывало женщинам во многих правах, которые Стивенс хотел предоставить чернокожим мужчинам. Однако те реформаторы, которые наиболее ясно видели гендерное и классовое неравенство, в свою очередь, часто были агрессивно расистскими, привязывая реформы к защите белого мужского достоинства и белого дома. В предположении радикалов о том, что чернокожие, южные белые, индейцы и бедные северяне должны превратиться в копии успешных и независимых белых мужчин Севера, также присутствовало неоспоримое самодовольство. Тем не менее, позиция Стивенса была смелой и замечательной в 1865 году.[131]
В конце 1865 года в американской политике Реконструкции главным был вопрос: Что бы сделал Линкольн? Идеал Линкольна — «правительство народа, от народа, для народа» — оживил Реконструкцию, но фраза сохранила как свою силу, так и двусмысленность. Кто был этим народом? Жители Соединенных Штатов часто ненавидели друг друга, но не могли обойтись без взаимной ненависти. Большинство американцев апеллировали к идеалам свободы, семьи и дома, но часто воспринимали других американцев как угрозу этим идеалам. Раса, религия, этническая принадлежность и язык разделяли американцев, но ненависть выходила далеко за пределы этих ярких признаков. Сказать, что политика Линкольна, вероятно, находилась бы где-то между самым карательным отношением к Югу и фактическим отказом от бывших рабов, за который выступали Джонсон и его самые ярые сторонники, — значит сказать совсем немного. Именно на этой обширной территории республиканская политика пустила корни. В любом случае, политика никогда не была продуктом одного человека, и ее реализация оказалась бы гораздо сложнее, чем ее разработка. Гражданская война привела к огромным структурным изменениям в Соединенных Штатах, и силы, приведенные в движение, были неподвластны ни одному человеку, как признавал сам Линкольн.[132]
Когда Конгресс собрался вновь, правительству пришлось столкнуться с этими изменениями, причем не только на Юге, который занимал доминирующее положение в стране, но и на Севере и Западе. Реконструкция затронула как Запад, так и Юг, и хотя Север мог считать себя образцом нового общества, которому суждено было появиться после войны, в этом образце уже начали появляться трещины и разломы.
