Оппи вынул из кармана трубку и принялся набивать ее любимым табаком с ореховым вкусом.

– Когда Гровз настоял на том, что все, касающееся солнечного взрыва, нужно засекретить, я возмутился, – продолжал Лео. – Военный склад ума! Ужас! Тогда он, конечно, был неправ, но обстоятельства изменились, и поворотным моментом стало ваше слушание. Тех, кто стоит у власти, нисколько не тревожат проблемы далекого будущего, и они с готовностью расстреляют любого, кто попытается отвлечь их от того, что происходит здесь и сейчас. Ученые в одночасье превратились из интеллектуалов с широким кругозором, мнение которых по любому вопросу достойно публичного внимания, в узких специалистов, которым разрешено говорить только о крошечных областях, и даже в этих пределах мы должны выражать свои мысли на языке столь же трудном и мало кому понятном, как…

– Как венгерский? – предположил Оппи.

Силард улыбнулся:

– Вот именно. В конце концов, вас судили не за ваши прошлые связи; первые двадцать три обвинения всего лишь гримировали двадцать четвертое. Но последнее из них – что вы, ученый, можете выступать против политики власть имущих, стоять на пути создания термоядерной водородной бомбы!.. – Они снова остановились, и Лео поскреб подошвой ботинка по камню, как будто там прилипла какая-то гадость и он хотел счистить ее. – Нет, теперь мне понятно, что если мы хотим спасти их, то действительно должны делать это тайно. – Он поднял глаза на Оппи. – А вот следует ли их спасать при нынешнем положении вещей? Ответ на этот вопрос я оставлю другим.

Когда Лаура Ферми позвонила и пригласила Теллера поскорее прилететь в Иллинойс, она предупредила его о том, чего следует ожидать, и все же увиденное ужаснуло его. Теллер замер в дверях отдельной палаты больницы Биллингса при Чикагском университете, уставившись на старого друга. Энрико еще не заметил его появления.

Вот только, черт возьми, он не был старым другом – он был молод, всего пятьдесят три, слишком мало, чтобы умирать.

Похоже, Энрико тоже думал о времени. Он был одет в бледно-желтую больничную пижаму, лежал, откинув голову на подушку, и держал в руках что-то похожее на карманные часы. Питательная трубка проходила прямо в его желудок, делая его похожим на огромный – и ужасно истощенный – человеческий плод. Эдварду показалось, что Оппенгеймер во время слушания походил на скелет, но он был определенно крепок по сравнению с тем, что осталось от Ферми.

Лаура, еще далеко не старая женщина с приятным широким лицом и короткими волнистыми светлыми волосами, стоявшая рядом с мужем, первая заметила Теллера.

– Эд! – воскликнула она. – Большое спасибо, что пришли! – Она подошла, обняла его, поцеловала в щеку и проводила в палату.

Энрико, и в лучшие времена скупой на улыбки, скривил губы в еле заметной усмешке. Он повернул часы, оказавшиеся секундомером.

– Проверяю поступление питательных веществ, – сказал он. Его голос утратил почти всю прежнюю мощь, но сохранил неизменным римский акцент. Теллер отметил, что рядом, только руку протянуть, лежит логарифмическая линейка Энрико из слоновой кости; нобелевский лауреат явно сохранил живость ума, невзирая даже на то, что тело предало его. Проведя минувшее лето в Европе, Энрико вернулся в Чикаго с жалобами на проблемы с пищеварением. Пробная операция, проведенная две недели назад, 9 октября 1954 года, выявила распространенный рак желудка, который уже дал метастазы. Диагноз был смертельным, жить оставалось всего несколько месяцев, а то и недель.

Лаура подвела Эдварда к кровати, и Энрико поднял правую руку.

– Не волнуйся, дружище, – сказал он. – Я хочу пожать тебе руку.

Эдвард взял ее – хрупкие косточки и сухожилия в свободном чехле из кожи цвета луковой кожуры – и чуть заметно сжал.

– Спасибо, – сказал он, потому что не знал, что еще сказать.

Лаура улыбнулась.

– Ну, я пока пойду, – сказала она, – а вы поговорите тут о своих делах. – Она поцеловала Энрико в лоб и вышла из палаты.

Ферми бросил ей вслед мечтательный взгляд:

– Ты даже представить себе не можешь, какой красавицей она была в юности. Все мальчишки завидовали мне. – Он взглянул на Теллера. – Не будь таким мрачным, дружище. Все-таки умираю я, а не ты.

Двое физиков были знакомы с лета 1932 года – вот уже двадцать два года; за это время мир сменился войной, а потом снова наступил мир. Эдвард попытался улыбнуться, и Ферми продолжил:

– Меня только что благословили католический священник, протестантский священник-пастор и еврейский раввин. Каждый подходил и спрашивал, позволяю ли я ему благословить меня, ну а мне чихать! – Когда он улыбался, череп обрисовывался совсем четко. – Им приятно, мне не вредит, так почему бы и нет?

– Но ведь ты и сам Римский папа, – ответил Теллер; Ферми заслужил это прозвище десятилетия назад за свою непогрешимость в вопросах физики. – Ты можешь и сам себя благословить или, может быть, даже канонизировать сам себя.

– Сан-Энрико… – произнес Ферми и покачал головой. – Слишком похоже на «Сатана Рико».

Эдвард указал на иссохший торс друга.

– Ты полагаешь, это из-за радиации? – Ферми – Итальянский штурман, как его называли, – присутствовал при всех запусках первого атомного реактора (из-за примитивности конструкции его называли «поленницей»), сооруженного под трибуной стадиона «Стагг-филд», ну и в Лос-Аламосе и здесь, в Чикаго, всегда старался участвовать в экспериментах.

– Кто знает? – ответил Энрико. – Если так, то она сыграла со мною скверную шутку.

Теллер почувствовал, что у него щиплет глаза.

– Это скверная шутка по отношению к твоим друзьям.

Энрико философски пожал костлявыми плечами так, что они поднялись к верхнему краю подушки.

– Если рак вызван радиацией – полагаю, Оппи сказал бы, что это именно так, – то какое индийское слово он так любит?

– Карма, – сказал Эдвард, с трудом вытолкнув слово изо рта.

– Да. И раз уж мы вспомнили о… – Энрико сделал паузу. Эдвард ожидал, что он повторит слово «карма», но Ферми сказал: – Об Оппенгеймере… – Ферми имел привычку смотреть вниз, отчего его взгляд и в лучшие времена казался меланхолическим, но сейчас, когда этот взгляд остановился на лице Теллера, в нем читалась не только печаль, но и разочарование. – Послушай, Эд, я отлично знаю, что Оппенгеймер порой бывает невыносим. Это часто бывает с людьми подобного происхождения – с теми, кому с детства не нужно было думать о деньгах. Самоуверенные, высокомерные. Но…

Он умолк, и Эдвард не мог понять: то ли он лишился сил из-за болезни, то ли просто собирается с мыслями. Но вскоре он продолжил:

– Но то, что ты сказал на слушании в Совете по благонадежности… – Ферми снова покачал головой, его волосы терлись о запачканную слюной наволочку. – Это было… – Теллер приготовился услышать мягкий упрек и оказался не готов к резкому слову, – неприемлемо.

– Энрико, прошу тебя…

– Нет? – осведомился Ферми. – А какое же слово можно тут употребить? Он привез тебя в Лос-Аламос, он предоставил тебе полную свободу в работе над супербомбой, в то время как все остальные сосредоточились на бомбе деления. И своим положением, и тем, что супербомба вообще существует, ты обязан исключительно ему.

– Если бы он вовремя изменил направление работы, мы получили бы супербомбу гораздо раньше.

– И что мы делали бы с нею? Стерли бы всю Японию с лица земли? Или Германию, если бы управились раньше? У Японии, по крайней мере, нет непосредственных соседей, в отличие от Германии. Мой бог! С ней непосредственно соприкасаются Дания, Польша, Чехословакия, Австрия, Швейцария, Франция, Бельгия и Нидерланды, и моя Италия лежит лишь немного южнее, и твоя Венгрия – восточнее. Водородную бомбу никак нельзя было бы использовать в Европе.