Он с трудом прикинул в уме числа.

– Двенадцать лет.

– …Около двенадцати лет. Я не могу на это пойти.

– Точно, – поддакнула Энн, не переставая писать. – В задницу их!

Китти кивнула и продолжила:

– Будь я таким недостойным человеком, вряд ли я мог бы столь самозабвенно служить нашей стране…

– Или быть директором, – подсказал Герб.

– Верно, – согласилась Китти. – Или быть директором института в Принстоне, или выступать, как это неоднократно было, во благо науки.

– И нашей страны, – добавила Энн.

– Да! Прекрасно… во благо нашей науки и нашей страны.

– Оппи! Как, по-вашему, прилично звучит?

«Я хотела жить… и отдавать, но… не имела… сил для этого».

Роберт поднялся.

– Считайте меня мертвым, – объявил он. Они уже договорились с Марксами о ночлеге, и он, собрав последние силы, побрел в гостевую спальню.

Китти в кухне дома Марксов наливала себе очередной бокал вина и вдруг услышала грохот. Она взлетела по лестнице и столкнулась наверху с Энн и Гербертом. В гостевой спальне никого не было, и дверь примыкающей к ней ванной оказалась закрыта.

– Роберт! – позвала Китти, барабаня костяшками пальцев по белой двери. – Роберт!

Ответа не последовало. Она попыталась открыть дверь и в первый момент подумала, что муж запер ее, – но нет! Что-то лежало на полу и не позволяло открыть дверь. О боже! Это же тело Роберта! Он упал или потерял сознание.

Втроем они смогли толкнуть дверь – и отодвинуть ее мужа! – и проскользнуть внутрь. Роберт скрючился, неестественно разбросав длинные руки и ноги, но все же дышал. В этот вечер они все немало выпили, Роберт даже больше, чем обычно, и – черт возьми! – рядом валялся открытый и – твою мать! – пустой флакон из-под прописанных Китти снотворных таблеток.

– Вызывайте доктора! – крикнула она. – Скорее!

Энн кинулась к телефону, а Китти и Герб подняли Роберта на ноги, отволокли в гостиную и усадили на короткую кожаную кушетку. Вскоре он более-менее очнулся и попытался говорить, но лишь невнятно бормотал. Китти вроде бы разобрала «избавиться» или «отделаться», и «жуткая боль», и совершенно безумный обрывок фразы «…истерзанный, истекающий кровью Иисус». Но она не поручилась бы, что правильно уловила слова.

Убогая комната, подумал Оппи, в самый раз для такой убогой затеи. Слушание проходило на втором этаже здания, называвшегося просто Т-3, одного из множества обветшавших сразу после постройки временных сооружений, слепленных в начале войны на Национальной аллее между монументом Вашингтона и мемориалом Линкольна.

Комиссию по проверке допуска к секретной информации возглавлял Гордон Грей, президент Университета Северной Каролины. Ему было сорок четыре года – на пять лет меньше, чем Оппи. Он постучал деревянным молотком по круглой подставке.

– Слушание возобновляется. Я хотел бы спросить доктора Оппенгеймера, желает ли на этом процессе он давать показания под присягой?

Оппи кивнул:

– Конечно.

– Это необязательно для вас, – напомнил Грей.

– Думаю, так будет лучше, – ответил Оппи и встал.

– Дж. Роберт Оппенгеймер, клянетесь ли вы, что показания, которые вы дадите совету, будут правдой, только правдой и ничем, кроме правды, да поможет вам Бог?

Он подозревал, что Бог, вероятно, не чувствовал себя обязанным Прометею какими-либо одолжениями, но Роберт полагал, что попросить не повредит.

– Клянусь.

Роджер Робб, ведущий юрисконсульт Комиссии по атомной энергии, мужчина сорока шести лет с резкими чертами лица и зачесанными назад темными волосами, не умел улыбаться. Если же он пытался это сделать, то получалась болезненная гримаса, как будто он только что получил футбольным мячом в живот.

– Доктор, – сказал он, – позвольте мне задать вам прямой вопрос. Разве вы не знаете и разве вы не знали наверняка к 1943 году, что Коммунистическая партия служила инструментом шпионажа в этой стране?

Грей и еще двое членов совета сидели за покрытым сукном столом красного дерева, перед ними громоздились черные папки с секретными документами. Еще два стола, сдвинутых вместе торцами, стояли посередине комнаты, с одной стороны сидели адвокаты Оппи и Китти, а с другой – Роджер Робб и косоглазый К. Артур Роландер, заместитель директора КАЭ по безопасности, который помогал готовить дело против Оппенгеймера.

– Я не думал о такой возможности всерьез, – ответил Оппи, пытаясь говорить непринужденным тоном.

Робб поднялся и шагнул поближе к нему.

– Неужели вы этого не подозревали?

Легкое покачивание головой.

– Нет.

– Что вы знали о прошлом Джорджа Элтентона в 1943 году, когда произошел эпизод с Элтентоном и Шевалье?

Оппи начал перечислять известные ему факты, загибая длинные пальцы, начиная с испачканного табаком указательного и продвигаясь к мизинцу с ногтем, вечно обгоревшим из-за привычки стряхивать пепел с сигарет:

– Что он англичанин, что он инженер-химик; что он провел некоторое время в Советском Союзе, что он работал вроде бы в «Шелл девелопмент компани».

– Откуда вам все это известно?

Оппи раскурил трубку:

– Ну, насчет «Шелл», вероятно, мне сказал он сам или кто-то другой, работавший там же. Что касается его пребывания в России – не помню. Ну, а то, что он англичанин, просто очевидно.

– Почему?

– По акценту.

– Вы были довольно хорошо знакомы с ним, не так ли?

– Нет. Насколько я помню, мы виделись раза четыре или пять. – Или шесть.

– Когда вы впервые рассказали о своем разговоре с Шевалье кому-либо из сотрудников службы безопасности?

– Это было не так. Впервые я упомянул только Элтентона.

– Да?

– Когда посетил Беркли.

– Вы говорили с лейтенантом Джонсоном?

– Не помню имени, но это был офицер службы безопасности кампуса.

– В документах зарегистрировано, что вы говорили с лейтенантом Льяллом Джонсоном 25 августа 1943 года. Вы согласны?

– Согласен.

– Предполагаю, что ваша первая беседа с Джонсоном была очень краткой, это так?

– Совершенно верно. Думаю, что тогда я сказал лишь нечто вроде того, что на Элтентона стоит обратить внимание.

– Да.

– Потом меня спросили: почему я это сказал. – Он ждал, что Робб задаст ему наводящий вопрос, но прокурор – а Робб был прокурором во всем, кроме официального наименования, – просто стоял, ожидая, когда Роберт продолжит. И, наконец, почувствовав кислый привкус во рту, спазмы в желудке, он снова заговорил:

– Тогда я сочинил… – Черт возьми, черт возьми, черт возьми. Он выдохнул, вдохнул и закончил мысль: – Какую-то ерунду.

Робб кивнул, но в глазах его все же мелькнуло ликование, будто он сторговал за пять долларов нечто, стоящее по меньшей мере пятьдесят.

– На следующий день с вами беседовал полковник Паш, верно?

– Верно.

– И эта беседа оказалась весьма продолжительной, не так ли?

– Не сказал бы, чтоб она была настолько длительной.

– Вы сказали Пашу правду об этом случае?

Расположение мест и людей в комнате было распланировано – несомненно, по настоянию Робба – таким образом, что окно располагалось за спинами трибунала; фон был светлее переднего плана, и от этого у Роберта заболела голова. Возможно, в более удобной обстановке он нашел бы способ дать какой-нибудь обтекаемый ответ. Но сейчас он лишь коротко бросил:

– Нет.

– Вы солгали ему? – сказал Робб таким ядовитым тоном, будто речь шла о чем-то совершенно немыслимом.

Возможно, ввел в заблуждение, дезинформировал, как Рик, когда он уверял, что приехал в Касабланку на воды. Но солгал? Очень нехороший ярлык. Оппи склонил голову набок.