– Совершенно правильный подход, – сказал Раби, взглянув на Оппенгеймера. – И не забывайте: мы совершенно не представляем себе, какую часть человечества удастся спасти, если это вообще будет возможно. Если решением будет эвакуация людей с планеты, то удастся вывезти лишь тысячи, а не миллионы и не миллиарды. Как только мы объявим о том, кто улетит, чтобы выжить, и кто останется умирать, начнутся массовые волнения.

Гровз резко кивнул:

– Совершенно верно. Помните, что творилось семь лет назад. Радиопостановка Орсона Уэллса. Как она называлась?..

– «Война миров», – подсказал полковник Николс.

– Да, точно. Помните, какая началась паника?

Оппи умудрился узнать об истории с радиопостановкой только задним числом, но теперь ему было известно, что названный в ней пункт первой высадки марсиан находился всего в четырех милях к юго-востоку отсюда, в Гроверс-Милл; Эйнштейн с большим удовольствием указал ему это место во время их совместной прогулки.

– Слова о том, что вот-вот наступит конец света, прозвучавшие в одной-единственной радиопостановке часовой продолжительности, передававшейся по одной программе, вызвали панику по всей стране, – продолжал Гровз. – А теперь представьте себе, что будет твориться, если о том же самом будут неделями и месяцами вещать по всем волнам.

– Но эта участь будет единой для всего мира, – сказал Оппи, – и мы могли бы воспользоваться помощью всего мира или, по крайней мере, всего научного мира.

Гровз поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее:

– Я предоставляю вам лучших ученых Германии. Но даже если бы я считал, что, скажем, в России или Китае может найтись кто-то полезный – а в этом я сомневаюсь, – проблема не в этом. Дело не в компетентности, а, как я уже сказал, в секретности. И не только ради предотвращения паники. Ради того, чтобы сделать дело. Роберт, вы думаете, мы смогли бы получить Лос-Аламос в качестве базы для работы, если бы конгресс знал, чем мы занимаемся? Борьба за казенный пирог – за то, чтобы его краюха оказалась в этом или в том округе независимо от того, соответствует ли это место нашим потребностям, – растянулась бы на месяцы, если не на годы. – Он перевел взгляд на Раби. – А вы, доктор Раби, упомянули Энрико Ферми. Неужели вы хоть на секунду подумали, что ему позволили бы построить свой первый атомный реактор под трибуной стадиона Стэгг-Филд – в Чикагском университете, черт возьми! – если бы за работой велся бы хоть какой-то общественный надзор? Черт возьми, он не сказал об этом даже президенту университета! Если бы что-то пошло не так, он мог бы отравить или взорвать весь город.

– Да, но…

– Нет, Роберт, никаких «но». Разве вы рассказали миру о том, как Эдвард Теллер в 1942 году, на первом собрании ваших светил, сказал, что взрыв атомной бомбы может поджечь всю атмосферу? Или осведомили мир о том, как Ферми перед испытанием «Тринити» принимал ставки: случится это или нет? Уничтожим мы только Нью-Мексико или всю планету? Губернатор Нью-Мексико узнал об испытании перед самым взрывом, и то потому, что я лично сказал ему о нем, а вице-президент понятия не имел о нашей работе до тех пор, пока не сменил ФДР.

– Я встречался с Трумэном, – сказал Оппи. – Он не… не одаренный человек.

– Что ж, вы определенно не являетесь авторитетом для него, – сказал Гровз, – как раз после этой вашей встречи. Вы, может быть, не догадываетесь, а я знаю точно. Насколько мне известно, вы сказали, что у вас руки в крови. Так вот, на случай, если до вас это еще не дошло: вы не добились того результата, на который рассчитывали.

Оппи совсем замерз у открытого окна. Он с силой потянул скрипучую раму вниз и вернулся на свой долго пустовавший стул. Раби повернулся вместе со своим стулом, чтобы опять сидеть лицом к генералу. Гровз вскинул брови; Оппи заподозрил его в мысли о том, что это почти то же самое, что поставить ученых по стойке «смирно».

– На разработку атомной бомбы мы потратили два миллиарда долларов, – сказал Гровз. – Два миллиарда. А вы, доктор Раби, и ваши сотрудники в МТИ потратили полтора миллиарда на радиолокацию, и эта работа практически столь же секретна. Такое финансирование стало возможным лишь потому, что проекты не проходили через палату представителей или сенат. Я могу двигать горами до тех пор, пока остаюсь вне поля зрения комитетов конгресса, сенатских дебатов и, самое главное, изменчивой публики. Скажи избирателям, что тратишь даже не миллиарды, а миллионы на что угодно, и они начнут рыдать, что эти деньги следовало употребить на искоренение нищеты, или строительство новых автострад, или на симфонические оркестры или на бог знает что, пришедшее им в головы.

Гровз поднялся со своего мягкого трона, заставив Оппенгеймера и Раби смотреть на него снизу вверх.

– Послушайте меня внимательно, джентльмены: я уже открывал Роберту беспрепятственный доступ к самым тугим денежным мешкам мира и могу это сделать снова – но лишь в том случае, если вся работа будет идти за плотно закрытыми дверями. Согласны?

Оппенгеймер взглянул на Раби. Тот нахмурился.

– Да, черт возьми, – сказал Оппи. – Согласен.

– Ладно, – сказал Раби, глядя снизу вверх на Гровза. – Ладно. – Оппи видел, как взгляд его друга поднимался все выше над головой генерала. – Да смилуется Господь над нашими душами.

У Оппенгеймера был опыт общения со вздорными детьми: Питеру сравнялось пять с половиной лет, а Тони – тринадцать месяцев. Но, помилуй бог, Лесли Гровзу было пятьдесят, а Лео Силарду в феврале должно было исполниться сорок девять. Оппи в свои сорок два года был намного моложе их обоих и совершенно не желал выступать в роли родителя и служить посредником между генералом и гением, солдатом и ученым, милитаристом и «марсианином». К тому же, невзирая на то, что почти все его общение с Силардом представляло собой сплошной конфликт, он был уверен, что Лео с его проницательностью и изобретательностью необходим им почти так же, как и Гровз.

Теллер однажды сказал Оппи, что по-венгерски слово szilárd означает «твердый, крепкий», да и Гровз в соответствии со своей фамилией был несгибаем, как связка древесных стволов. Эти двое не выносили друг дуга, как протоны, так и норовящие разорвать ядро на части, и – Принцип Паули! – похоже, не могли находиться одновременно в одном и том же месте.

Если бы Гровз любил выпить, а Силард был пообщительнее, можно было бы пригласить обоих в Олден-Мэнор, напоить и попытаться подружить их на почве, скажем, любви к сдобным десертам. В конце концов, как однажды Оппи сказал жене, если бы он искренне верил, что способен помочь России и Соединенным Штатам с общим населением в 238 миллионов человек прийти к единому мнению о контроле над вооружениями, то, несомненно, взялся бы и за посредническую миссию ради заключения мира всего лишь между двумя вздорными мужчинами.

Но всякие мысли о тщательно срежиссированном акте сближения испарились, когда Гровз, Оппи и Николс в конце концов покинули временный кабинет Оппи – и, конечно же, почти сразу же они встретились в коридоре первого этажа Фулд-холла не с кем иным, как Лео Силардом в расстегнутой зимней куртке, из-под которой виднелся костюм-тройка.

– Благий боже… – пробормотал Гровз.

– Не совсем, – отозвался Силард, не замедлив шаг.

Исидор Раби уехал в Нью-Йорк уже час назад, а Гровз и Оппенгеймер остались утрясать финансовые вопросы.