Скафандры пришельцев не давали никаких намёков на то, как выглядят сидящие внутри существа; это были идеально сферические белые пузыри с торчащими из них механическими руками и зеркальной полосой-иллюминатором, опоясывающей сферу чуть выше экватора. Пять пришельцев покинули корабль и под действием струй сжатого газа полетели к открытому грузовому люку орбитальной станции.

Существовала вероятность, что пришельцы не снимут скафандры, даже оказавшись на станции — два мира могли различаться не только уровнем гравитации. Вполне возможно, что у них существует табу на показ своей физической формы  - это предположение высказывалось не раз, когда выяснилось, что послания центаврян не содержат никакой информации об их внешнем виде.

Первая сфера вплыла в грузовой трюм. Её пилот с помощью газовых струй погасил почти всю свою скорость, однако ему всё же пришлось вытянуть вперёд одну из механических рук и упереться в переборку. Вскоре после этого остальные четыре сферы неподвижно повисли внутри. Они спокойно парили, очевидно, ожидая чего-то. Грузовой люк позади них начал закрываться, очень-очень медленно — это не угроза и не ловушка, если пришельцы хотят уйти, у них достаточно времени это сделать, прежде чем люк закроется полностью.

Однако сферы не двинулись с места, хотя одна из них повернулась, чтобы взглянуть на закрывающийся люк.

После того, как трюм был загерметизирован, в него накачали воздух. Пришельцы наверняка провели на подлёте спектроскопические исследования земной атмосферы; они должны знать, что газ, заполняющий сейчас трюм, имеет тот же самый состав, что и воздух планеты, что это не попытка отравить их какой-то ядовитой смесью.

Учёные на борту орбитальной станции рассудили, что если планета пришельцев имеет более низкую гравитацию, то и атмосферное давление на ней, вероятно, также низкое. Нагнетание воздуха остановилось после достижения давления в семьдесят килопаскалей[1312].

Пришельцы, похоже, нашли его подходящим. Роботизированная рука одной из сфер сложилась вдвое так, чтобы достать до поверхности сферы. Сфера раскололась надвое по экватору, и руки, укреплённые на нижней части, приподняли верхнюю.

Внутри был центаврянин.

Настоящий центаврянин ничуть не был похож на существо из человеческой мифологии. Он был угольно-чёрного цвета, насекомоподобного сложения с гигантскими зелёными глазами и большими переливчатыми крыльями, которые он расправил, как только выбрался из сферы.

Он выглядел совершенно потрясающе.

Вскоре после этого остальные четыре яйцеподобных скафандра треснули, выпуская наружу своих обитателей. Цвет экзоскелета варьировал от зелёного до пурпурного и голубого. Развёртывание крыльев у центаврян было, по-видимому, эксивалентом потягивания — сразу после этого они вновь их складывали.

В стене грузового трюма открылась дверь, и в неё вплыла фигура того, кому была поручена миссия первого контакта. А кто лучше подходил для этой цели, чем та, что первой догадалась об истинном смысле центаврянских радиопосланий? Та, что первой обнаружила существование не только человеческого, но также и центаврянского надразума? Та, что посредничала в первом контакте между надразумами, не давая человеческому запаниковать?

Все пять пришельцев повернулись к Хизер Дэвис. Она протянула к ним руки и улыбнулась. Центаврянин, первым выбравшийся из скафандра, снова расправил свои крылья и двумя короткими взмахами приблизился к ней. Взмах в обратном направлении остановил его в метре от Хизер. Она протянула пришельцу руку, и пришелец развернул ей навстречу свою длинную тонкую конечность. Конечность выглядела очень хрупкой; Хизер лишь слегка хлопнула по ней ладонью.

Двенадцать лет назад центавряне достигли Земли с помощью радиоволн.

Два года назад их надразум вошёл в контакт с человеческим. Вероятно, это было более важное событие, однако в реальном прикосновении руки было что-то пронзительное, чудесное и настоящее.

— Добро пожаловать на Землю, — сказала Хизер. — Думаю, вы найдёте её очень хорошим местом.

Пришелец, который пока что не понимал по-английски, тем не менее склонил голову, словно в знак благодарности.

К разуму Хизер было подключено бесчисленное множество людей, наблюдающих за событиями её глазами. И, без сомнения, всё, что видели пришельцы, посредством их надразума уходило через световые годы на Альфу Центавра, где все остальные также смогут приобщиться к сегодняшним событиям.

Без сомнения, вскоре люди попытаются совершить неккерову трансформацию в разум пришельцев — собственно, некоторые из тех, что населяли сейчас разум Хизер, наверняка пытаются это сделать прямо сейчас.

Интересно, получится ли у них.

Но, опять же, какая разница.

Хизер была уверена, что даже без этой способности её вид, который теперь, наконец, заслужил право называться человечеством, сможет без труда взглянуть на вещи чужими глазами.

Мой отец умирает. Он лежит в онкологическом отделении госпиталя Уэллесли в Торонто, и рак поедает его толстый кишечник и прямую кишку — части тела, которые многие люди находят достойными анекдотов.

Это нечестно, что мне приходится видеть его таким. Каким я буду вспоминать его, когда он умрёт? Таким, каким знал его в детстве — темпераментным великаном, который возил меня на плечах, который играл со мной в мяч, хотя я никогда не мог толком бросить, который укладывал меня спать и целовал на ночь, царапая щетиной? Я не хочу вспоминать его таким, как сейчас, истощённым, высохшим, как мумия, со слезящимися глазами и исчерченным ниточками вен лицом, под капельницей, с трубками в носу и запятнанной слюной подушкой.

— Папа…

— Брандон. — Он дважды кашлянул. Иногда он кашляет больше, но всегда чётное число раз. От них содрогается всё тело, от этих кашлей, словно от сдвоенного удара боксёра-тяжеловеса. — Брандон, — говорит он снова, словно от кашля всё прежде сказанное стало недействительным. Я жду, что он скажет дальше. — Давненько не виделись.

Это у нас такая маленькая игра. Моя следующая реплика тоже всегда одинаковая.

— Прости. — Но я — актёр, который играл одну и ту же роль слишком долго. Я произношу это без чувства и без смысла. — Я был занят.

Он снова смотрел телевизор. Сорокасантиметровый «Сони», подвешенный высоко на стене палаты, для него вроде машины времени. Благодаря 29-му каналу из Буффало, специализирующемуся на добрых старых временах, он может заглянуть в прошлое. Иногда на целых шесть десятилетий, через эпизод «Я люблю Люси», безупречно раскрашенный и переозвученный в стерео. Сегодня это лишь двадцать лет — повторяют вчерашнюю серию «Розанны».

Рози и Дэн стоят на кухне и обсуждают очередную неприятность, в которую встряла их дочь Дарлина. Я привык к чёткости изображения моей домашней видеопанели; здешний старенький телек двоит контуры и размывает границы. Я беру пульт с прикроватного столика. Нажатие кнопки — и маленький уютный мирок Коннеров вместе с ними самими коллапсирует в сингулярность в центре экрана. Остаётся светлая точка — слабое напоминание о прежней жизни, которое сохраняется дольше, чем должно бы. Я поворачиваюсь к отцу.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

— По-прежнему.

У него всегда «по-прежнему». Я кладу пульт рядом с хрустальной вазой. Цветы, которые я принёс в прошлый раз, засохли. Когда-то яркие лепестки сейчас цвета засохшей крови, а вода стала похожа на плохо заваренный чай. Я хватаю их за стебли и несу, капая на пол, к мусорной корзине, куда и бросаю.

— Прости, что не принёс свежих.

Я возвращаюсь и сажусь рядом с ним. Стул — хромированная рама и виниловое сиденье, пахнущее, как блевотина. Он выглядит старым, старше, чем все, кого я видел. У него всегда была густая шевелюра, даже когда ему стукнуло семьдесят. Сейчас он совершенно лыс. Химиотерапия взяла своё.