Он закрыл глаза, крепко зажмурился, словно защищаясь от ослепляющего, всепроникающего света взрыва.

– Вы правы, – сказал он, и эти слова прозвучали не очень внятно, будто унесенные ветром.

Посещая Ипи, Дик Фейнман наблюдал это настолько часто, что не мог не признать закономерности. Кабинет Курта Геделя в Фулд-холле имел номер 210 и находился прямо над кабинетом Джонни фон Неймана. Альберту Эйнштейну было уже семьдесят пять, у него слабел слух, но Хелен Дукас, его секретарша, очевидно, распознавала характерный звук шагов Геделя, когда он спускался по восточной лестнице, и предупреждала Альберта, как только слышала их. К тому времени, когда Гедель, которому в конце этого месяца должно было исполниться сорок восемь, ступал по коридору первого этажа, Хелен уже успевала надеть на Эйнштейна куртку.

Оппенгеймер в данный момент находился в Вашингтоне, где шло какое-то дурацкое разбирательство по вопросам секретности, так что сегодня здесь некому было изображать из себя полицейского, и Дик решил, что ему выпала прекрасная возможность.

Посещая институт, Фейнман обычно работал в восточной библиотеке на втором этаже. В свои тридцать шесть он был проворнее, чем Эйнштейн, страдающий артритом, или слабый, болезненный Гедель, и начал движение, как только услышал, что Гедель выходит из своего кабинета, расположенного по другую сторону холла. Дик спустился по центральной лестнице и вышел через главные двери прежде, чем восточная дверь выпустила старших физиков.

Когда они появились – Гедель в чем-то похожем на парку для защиты от теоретически возможного холода и белой матерчатой шляпе-федоре и Эйнштейн в легкой куртке, из-под которой торчали полы шерстяного кардигана, – Дик решительно подошел к ним.

– О, профессор Эйнштейн! Доктор Гедель! Какая приятная неожиданность!

Эйнштейн сфокусировал на нем полуприкрытые веками глаза, явно пытаясь понять, с кем же он сейчас имеет дело.

– Дик Фейнман. Я работаю с Хансом Бете в Корнелле.

За это он удостоился милостивого кивка.

– Руководителем моей диссертации был Джон Уиллер.

– Ах, Уиллер! – с явным удовольствием сказал Эйнштейн. За тридцатые-сороковые годы интерес к общей теории относительности заметно снизился, но Уиллер в последнее время предпринимал немалые усилия для его возобновления.

Гедель, умоляюще смотревший сквозь круглые очки, ничего не сказал, но явно рассчитывал, что Эйнштейн избавится от незваного компаньона. Все знали, что прогулки Эйнштейна и Геделя священны и вмешательство в них равно святотатству.

Дик, конечно, сознавал, что покушается на святое. Но ведь он был известен тем, что не страшился великих людей, например Нильс Бор ценил его общество именно потому, что тот всегда был готов опровергать идеи нобелиата. Но, черт возьми, нельзя же упускать шанс поговорить с величайшим физиком всех времен и величайшим логиком со времен Аристотеля. Очень может быть, что у одного или другого найдется столь нужный ему ответ.

Время подходило к двум часам дня – никто из старших ученых не засиживался в кабинетах подолгу, – и Дик уже потирал руки в радостном предвкушении.

– Чудесный день для прогулки. Вы позволите присоединиться к вам?

– Вообще-то… – начал Гедель, по большей части предпочитавший молчать.

Дик знал, что в этом случае ему, чтобы получить то, что он хочет, придется самому преподнести первый подарок.

– Доктор Гедель, – поспешно перебил он, – я восхищен вашей концепцией вращающейся вселенной. Вы не согласитесь немного пояснить ее мне?

К его великой радости, Эйнштейн кивнул:

– Ja, Kurt! Посмотрим, сумеете ли вы донести ее смысл до него. – Мудрец вновь повернулся к Фейнману. – Лично я ее не понимаю.

Фейнман шел, пятясь задом, лицом к именитым ученым. Он отлично знал, куда они направляются – миля до дома Эйнштейна по адресу Мерсер-стрит, 112, а оттуда Гедель пойдет в одиночестве еще 1,6 мили до своего жилища на Линден-лейн, 145.

Но Гедель все еще не поддался.

– Вы не шпион? – осведомился он со своим сильнейшим немецким акцентом.

Фейнман не без труда сдержал смех. Все знали, что Гедель не только ипохондрик, но и ничуть не в меньшей степени параноик.

– Нет, сэр. Я участник проекта «Арбор». Работаю с Китти Оппенгеймер и Лео Силардом.

– Гибель человечества, – сказал Гедель без явного сожаления в голосе. – Она неизбежна.

– Может быть, и нет, если мы сможем найти выход, – возразил Дик.

– И все-таки вы можете быть шпионом. Клаус Фукс ведь был.

Дик, естественно, не стал говорить о том, что в Лос-Аламосе они с Фуксом были приятелями.

– Я играю на барабанах. Разве человек, старающийся избежать подозрений, станет заниматься этим?

– О, смотрите! – радостно каркнул Эйнштейн. – Логика, Курт!

– Ладно, ладно, – сказал Гедель и вскинул ладони в примирительном жесте. – Вы спрашивали о вращающихся вселенных? Что ж…

Дик развернулся и пристроился рядом с Геделем – на попытку втиснуться между Геделем и Эйнштейном у него не хватило нахальства. Большинство квантовых физиков считало этих двоих далеко отставшими – Эйнштейн недавно якобы сказал «мы музейные экспонаты», и в последнее время они редко разговаривали с другими учеными.

– Альберт считает, что Вселенная бессмертна и неизменна, и, чтобы убедиться в этом, добавил в теорию относительности свою «космологическую постоянную», – сказал Гедель. – Он говорит, что это нужно, чтобы сделать Вселенную красивой, потому что придает большое значение эстетике! Ну а я? Я простой человек – мне нравится розовый фламинго на моей лужайке, которого Альберт отвергает как китч, – и я ничего не буду заставлять быть чем-то определенным только для того, чтобы оно сделалось более привлекательным для мысленного взора. Можно обойтись без космологической постоянной, если мы готовы допустить либо расширяющуюся Вселенную…

– Сущая чепуха! – вставил Эйнштейн.

– …Или, – продолжал Гедель, – если допустить, что она вращается. – Они свернули на Олден-лейн. Эйнштейн, нахмурившись, разжег трубку. – И фактор ее вращения позволяет получить точное решение уравнений поля.

– И в такой вселенной, – подхватил Фейнман, чтобы продемонстрировать, что он слушает и понимает, – центробежная сила, возникающая при ее вращении, не позволит тому, что в ней есть, слипнуться под действием гравитации.

– Считать, что вселенная так тщательно устроена! – фыркнул Эйнштейн. – Чепуха.

– Возможно, – уступчиво ответил Гедель. – Но возможно также, что когда-нибудь мы выясним, что любая вселенная, способная поддерживать существование связанной материи, сложных химических соединений и, следовательно, жизни, должна быть тщательно устроенной. Вечность – это концерт, но, Альберт, прежде чем приступить к его исполнению, необходимо настроить скрипку.

– Вот только вы не верите в вечность, – заявил Эйнштейн.

И это, понял Фейнман, и было ключом ко всему. Вращающаяся вселенная Геделя допускала то, что он называл замкнутыми времениподобными кривыми, в которых пути в пространстве-времени замыкаются сами на себя, позволяя, как он написал в статье на эту тему, «путешествовать в любую область прошлого, настоящего и будущего и обратно». Действительно, в его теории такие кривые проходят через каждую четырехмерную точку: независимо от того, где и когда вы находитесь, вы находитесь на замкнутой времениподобной кривой и теоретически можете следовать по петле назад или вперед. Это означало, что в будущем нет ничего особенного по сравнению с прошлым – или настоящим.

Эйнштейн с готовностью признавал, что не существует единого «настоящего» – никакого «сейчас», разделяемого всеми; это представление являлось одним из краеугольных открытий теории относительности. Но тем не менее он также считал, что для любого индивида прошлое одновременно и свершилось (неизменно зафиксировано), и ушло (больше не существует ни в каком материальном смысле). И, напротив, он утверждал, что будущее еще не существует и поэтому является неопределенным и податливым. Напротив, замкнутые времениподобные кривые, которые постулировал Гедель, не придавали особого характера какому-либо классу моментов – ни один из них не исчезал безвозвратно, ничто не было навсегда высечено на камне, все доступно для восприятия.