И Вибадаль пошевелилась, махнув мне в ответ коротким толстеньким придатком. Быть может, нынешний Бог никогда не подавал вида, что знает о моём присутствии — даже когда я прилетел к нему, он по-прежнему был ко мне индифферентен, — но этот, будущий бог, обратил на меня внимание — по меньшей мере однажды, пусть и на несколько секунд.

И в эти секунды я перестал чувствовать боль.

Но вскоре агония вернулась; мне стало гораздо хуже. Я слабел.

Моё время было на исходе.

Я написал последнее длинное письмо для Рики — на тот случай, если он каким-то чудом до сих пор жив. Холлус отправил его на Землю от моего имени; послание должно было добраться до пункта назначения чуть ли не через половину тысячелетия. В письме я поведал сыну, что я здесь увидел, и как сильно я его люблю.

И потом я попросил Холлус оказать мне последнюю услугу, акт милосердия. Я попросил её сделать то, что просят лишь у самых близких друзей. Попросил помочь мне освободиться, помочь мне уйти. С Земли я взял лишь самый минимум необходимого, помимо антираковых препаратов и таблеток обезболивающего. Но у меня была с собой книга по биохимии, в которой содержалось достаточно информации для того, чтобы корабельный врач «Мерелкаса» сумел синтезировать препарат, позволивший безболезненно и быстро положить конец моим страданиям.

Холлус лично ввела мне инъекцию и осталась у моей постели, держа мою исхудалую руку в своей. Прикосновение её пузырчатой кожи было последним, что я почувствовал.

Перед самым концом я попросил Холлус записать мои последние слова и тоже передать их на Землю, чтобы Рики — или кто бы там ни был — узнал, что я сказал. В конце концов, не исключено, что сам Рики, а может, один из моих пра-пра-пра — в n-й степени — правнуков мог решиться опубликовать книгу о первом контакте инопланетянина и того, кто, как я полагаю, был слишком человеком.

Меня самого удивили мои последние мысли.

— Знаешь, — сказал я Холлус, чьи глаза качались взад-вперёд, — я помню, как в первый раз был очарован окаменелостями.

Холлус внимательно слушала.

— Я бегал по пляжу, — продолжил я, — играл с камешками и удивился, когда увидел в одном из булыжников окаменевшую раковину. Я нашёл нечто такое, что даже и не думал искать.

Боль отступала; всё оставалось позади. Я ещё крепче сжал руку форхильнорки:

— Думаю, я счастливчик, — сказал я, ощущая наступление покоя. — Это чувство мне довелось испытать дважды.

Это была хорошая жизнь.

Дональд Галифакс оглядывал гостиную скромного дома, в котором они с его женой Сарой жили уже шестьдесят лет, и эта мысль возвращалась к нему снова и снова. О, были в ней взлёты и падения, и падения те казались тогда погружением в адскую бездну — медленное угасание матери, борьба Сары с раком груди, сложные периоды, через которые прошёл их брак — но в целом, сейчас, когда всё уже сказано и сделано, их жизнь выглядела очень даже неплохо.

Когда всё уже сказано и сделано.

Дон покачал головой, но вовсе не от огорчения. Он всегда был реалистом, прагматиком, и знал, что сейчас ему не осталось ничего, кроме как подводить итоги и вспоминать прошлое. Когда тебе восемьдесят семь, ничего другого и не остаётся.

Гостиная была узкой и длинной. Камин был встроен в центр одной из длинных стен, между двух автополяризующихся окон, но он не мог вспомнить, когда в нём последний раз горел настоящий огонь. Разжигать его, а потом убирать стало слишком большой морокой.

На каминной полке стояли фотографии в рамках, в том числе фото Сары и Дона в день их свадьбы в 1988. Она была в белом платье, он — в смокинге, который на самом деле был чёрным, но на фото казался серым — выцвел вместе с остальной фотографией. Другие изображали их сына Карла ещё малышом, а рядом — его же в день выпуска из бизнес-школы Мак-Гилла[1771], а также их дочь Эмили: на одной ей было двадцать лет, на другой, уже голографической — за сорок. Было здесь и несколько голографий внуков.

Также несколько наград: пара маленьких, которые Дон получил на соревнованиях по скрэбблу, и здоровая, полученная Сарой от Международного Астрономического Союза. Он не смог вспомнить точно, что на ней написано, поэтому, осторожно ступая, подковылял поближе и прочитал:

Он кивнул, вспоминая, как горд был он в тот день, хотя её слава ненадолго перевернула их жизнь вверх дном.

Над каминной полкой был установлен магнифотовый телевизор экран, и когда они ничего не смотрели, на нём показывалось время угловатыми красными цифрами футовой высоты — чтобы Сара могла их разглядеть с другого края комнаты. Как она часто язвила, ей очень повезло, что она в своё время не стала оптическим астрономом. Сейчас на экране было 15:17. На глазах Дона зажглись остальные сегменты последней цифры, и стало 15:18. Празднество было назначено на 15:00, но пока ещё никто не явился, и Сара тоже ещё была наверху, занимаясь последними приготовлениями.

Дон поклялся себе быть терпимее с внуками. Он никогда не собирался на них ворчать, но почему-то всегда так выходило: в его возрасте постоянно что-то болит, и характера это не улучшает.

Он услышал, как открывается дверь. Дом знал биометрию его детей, и они всегда входили, не звоня в дверь. На одном краю гостиной была короткая лестница, ведущая к входной двери, на другом — лестница побольше, ведущая к спальням. Дон подковылял к той, что вела наверх.

— Сара! — крикнул он. — Они пришли!

После этого он перешёл на другой край комнаты; каждый шаг отдавался крошечным уколом боли. Никто ещё не появился — это Торонто, а на дворе февраль, и, глобальное потепление или нет, а всё равно нужно снять с себя и куртку, и ботинки. Ещё не дойдя до лестницы, он определил по голосам, что явилась команда Карла.

Он оглядел их, стоя наверху лестницы, и не смог сдержать улыбки. Его сын, его невестка, его внук и его внучка — часть его бессмертия.

Карл изогнулся так, что у Дона едва не заболела спина от одного вида, стягивая с ноги ботинок. Под таким углом Дону была ясно видна довольна большая плешь на макушке сына — избавиться от неё было бы проще простого, будь Карл тщеславен, однако ни Дона, ни его сына, которому уже стукнуло сорок четыре, нельзя было в этом упрекнуть.

Анджела, светловолосая жена Карла, была на десять лет младше мужа. Она стягивала ботинки с малышки Кэсси, которая сидела на одной из ступенек лестницы. Кэсси, не принимавшая в процессе активного участия, взглянула наверх и увидела Дона. Её круглое личико расплылось в широчайшей улыбке.

— Дедушка!

Он помахал ей. Закончив разоблачаться, все поднялись в гостиную. Проходя мимо с прямоугольной коробкой для торта, Анджела чмокнула его в щёку. Двенадцатилетний Перси был следующим, за ним шесть ступенек одолела Кэсси, цепляясь за перила, до которых она едва могла дотянуться.

Дон нагнулся к ней, ощутив, как закололо в спине. Ему хотелось взять Кэсси на руки, но это было невозможно. Он ограничился тем, что позволил ей обхватить себя крошечными ручками за шею и обнять. Кэсси не понимала, что делает ему больно, и он терпел, пока она его не отпустила. После этого она кинулась в гостиную и ускакала следом за матерью на кухню. Дон посмотрел ей вслед и заметил, как со второго этажа спускается по лестнице Сара, по одной ступеньке за раз, придерживаясь за перила обеими руками.