– Который мог бы пригодиться для детского праздника или, скажем, чтобы разбить на куски золотую рыбку, – вставил Раби, – но во всех прочих отношениях он совершенно бесполезен.

– Да, – согласился фон Браун и кивнул. – И это покрытие передатчика планетой также позволило нам получить представление о плотности марсианской атмосферы. Она разреженная – даже менее плотная, чем мы думали. Где-то между четырьмя и шестью миллибарами. Давление земной атмосферы составляет примерно тысячу миллибар, причем первоначально один бар определялся как атмосферное давление Земли на уровне моря. Плотность атмосферы Красной планеты составляет примерно полпроцента от земной, и то немногое, что в ней есть, состоит из ядовитого CO₂.

Оппенгеймер почувствовал, что у него закружилась голова.

– Но это еще не все плохие новости, – продолжал фон Браун. – На борту «Маринера IV» имеется гелиевый магнитометр. Когда аппарат приближался к Марсу, мы ожидали, что он обнаружит магнитное поле планеты. И чем раньше, то есть чем дальше от Марса это случится, тем сильнее должно быть поле. Мы знали, что магнитное поле Марса должно быть слабее земного. Но, основываясь на массе планеты и скорости вращения, мы предположили, что оно составит примерно одну десятую от земного, и поэтому мы ожидали, что «Маринер» достигнет области встречи солнечного ветра с магнитным полем за много часов до того максимального приближения к планете. Нет, я не стану утверждать, будто мы ничего не обнаружили. В области наибольшего сближения прибор слегка икнул, и, возможно, причиной этому стал фронт магнитного поля. Если это так, что ж, значит, магнитный момент Марса составляет 0,03 процента от земного, а если это не так, то он еще меньше или, возможно, вообще не существует.

Оппи не глядя нащупал стул и рухнул на него без сил. При таком ничтожном магнитном поле на Марсе не могло быть ничего похожего на земные пояса Ван Аллена. Это явление делало понятной причину невероятной разреженности марсианской атмосферы, обнаруженной тем же «Маринером IV», – вездесущий солнечный ветер беспрепятственно уносил ее с собой. Но это означало также, что любая жизнь на поверхности, будь то хоть местный лишайник, хоть люди-беженцы, будет убита длиннопробежными альфа-частицами, постоянно извергающимися из Солнца. Поверхность Марса не просто стерильна; она непрерывно стерилизуется.

Оппенгеймер разглядывал по очереди всех присутствовавших. Фон Браун вскинул брови и поднял руки в комической пантомиме «не казните гонца за дурные вести». Раби с мрачным видом покусывал кончик ногтя большого пальца. Китти медленно качала головой из стороны в сторону.

– Что ж, – сказал Оппи, собравшись наконец с силами, чтобы заговорить, – это самый настоящий крах.

– Чушь это все, вот что я скажу. – Китти ткнула пальцем в карту Марса, которой пользовался Оппи. – Иисус Христос! Сколько лет этой штуке?

– Три года, – ответил Роберт.

– Три года назад на лучших картах все еще рисовали каналы! Тогда как в действительности…

– В действительности, – сказал Раби, – это мертвый мир. На Марсе возможно поселить лишь ничтожное количество людей, да и те будут вынуждены ютиться в герметичных убежищах.

– Или, может быть, под землей, – подхватила Китти, – чтобы укрыться от радиации. Дерьмо! То есть там не может быть ничего, кроме жалкой крошечной колонии, да и ту придется упрятать в катакомбы.

– И что же теперь? – спросил Оппи. Он чувствовал себя бесконечно усталым и таким же древним, как поверхность планеты на фотографиях.

Раби расхаживал по комнате:

– Ни один из спутников Юпитера не годится: излучение, которое он испускает, плюс его сильное магнитное поле, концентрирующее это излучение на орбитальных траекториях крупнейших спутников, делают их непригодными для жизни. А теперь обнаружилась практически противоположная проблема: у Марса слишком слабое магнитное поле, а это значит беспрепятственное облучение солнечной радиацией.

– И значит, туда тоже нет смысла соваться, – подытожила Китти.

– Очень не хочется соглашаться с вами, – сказал фон Браун, – но придется. Похоже, что на Марсе мы нашу проблему не решим.

– Но должна быть еще какая-то возможность, – сказал Раби. – Должно быть что-то такое, о чем мы вовсе не думали.

Но Китти снова покачала головой.

– Хотите знать мое обоснованное мнение? – Она подождала, пока все взгляды не устремились на нее, а затем сказала: – Мы все очень жидко обоср…сь.

Они, по крайней мере, умерли быстро.

Три недели назад врачи Оппи сказали ему, что лучевая терапия больше не помогает, а с тех пор, как у него впервые диагностировали рак горла, прошел уже целый год.

От него не ускользнуло очередное проявление иронии судьбы: сам факт существования такого направления, как медицинская радиология, был в значительной степени его заслугой, и изотопы, которые некоторое время сдерживали развитие опухоли, были именно теми, экспорт которых хотел запретить Льюис Стросс… Боже, неужели с тех прошло целых восемнадцать лет?

Изотопы куда менее важны, чем электронные устройства, но куда более важны, чем витамины. Что-то среднее.

Что-то среднее.

Конечно, речь шла только об их потенциальном использовании в качестве оружия, а не для сдерживания ненасытного членистоногого. До недавних пор именно это было самой главной областью их применения. Теперь, когда они перестали помогать ему, медики попробуют химиотерапию, но он знал, что надежды тут мало: физика, откуда ни взгляни, превосходит химию.

Оппи не первым из ученых, работавших в Манхэттенском проекте, испытал на себе действие радиоизотопов. По этому пути уже прошел Лео Силард, поставивший на себе эксперимент по лечению рака мочевого пузыря в Слоан-Кеттеринге в 1960 году. Шесть недель облучения принесли ему годы ремиссии; он продержался до 1964 года и скончался в возрасте шестидесяти шести лет. В тот же год, когда он приступил к лечению, его номинировали на премию Эйнштейна. Труда, наконец-то ставшая его женой, отметила, насколько впечатляющим был список предыдущих победителей, а Лео, лежа на больничной койке, язвительно заметил: «Да, и с каждым разом впечатляет все сильнее!»

Оппи скучал по яркому Лео, по эксцентричному Эйнштейну, ушедшему из жизни дюжину лет назад, и по неразговорчивому Ферми, скончавшемуся на пять месяцев раньше Эйнштейна. Люди широчайшего и холодного ума, но при этом такие отзывчивые, рожденные в последние годы девятнадцатого века или, если взять Энрико, в начале двадцатого, обладатели интеллектов, намного превышающих среднего человека, но все же такие же смертные, как…

…как и он сам.

Если бы битва за жизнь действительно сводилась к игре в шахматы со Смертью, как в том фильме Бергмана, то – Оппи не сомневался в этом – его ушедшие друзья победили бы; Смерть – это зло, а зло, по его убеждению, глупо. Потом, опять же, курил. Давным-давно в Лейдене – четыре десятилетия назад! – Пауль Эренфест без умолку бубнил о вреде табака. Три года назад Оппи наконец-то отказался от привычки выкуривать по четыре пачки сигарет в день, хотя по-прежнему курил трубку. А сейчас ему и на это еле-еле хватало сил. У него болело горло даже от простого дыхания. День за днем нарастание слабости, неделя за неделей распад, месяц за месяцем агония.

И та же самая мысль: по крайней мере, они умерли быстро.

Они – это три астронавта «Аполлона-1». Чаффи, Уайт и… ну, как же его звали? Гриффин? Нет – Гриссом. Гас Гриссом. Вчера, 25 января 1967 года, они сгорели в своей космической капсуле – не при возвращении, которое всегда было опасным делом, а в ходе обычной наземной тренировки при подготовке к полету.