«Пожар!»

«У нас пламя в кабине!»

«Откройте!»

И крики.

О да, это было болезненно, но продолжалось всего несколько минут, если не секунд. К тому времени, когда наземная команда открыла люк жилого модуля, все трое были мертвы, нейлоновые скафандры расплавились, плоть сгорела до костей. Он еще не видел фотографий – а широкая публика никогда их не увидит, – но фон Браун, директор Центра космических полетов имени Маршалла, ставший настоящим американцем, несмотря на неистребимый акцент, исправно поставлял ему информацию из НАСА. По его словам, тела были похожи…

…на трупы из Хиросимы и Нагасаки.

Искра в кабине, многие ярды легковоспламеняющейся «липучки»-велкро на каждой открытой поверхности и возмутительно плохо продуманная тренировка по пребыванию в чисто кислородной атмосфере при высоком давлении…

Одному богу известно, насколько эта катастрофа затормозит программу «Аполлон».

Оппи сидел в одной из гостиных Олден-Мэнора; Китти возилась с орхидеями в пристроенной к дому оранжерее, которую он однажды соорудил как подарок к ее дню рождения. Черт возьми, подумал он, ведь оранжереи – и люди! – уже были бы и на Марсе. Если бы только не свернули проект «Орион».

Он посмотрел на столик, стоявший рядом, на круглую стеклянную пепельницу, наполненную золой из трубки и окурками сигарет Китти. Если бы только он не закурился до смерти…

Окна были задернуты коричневыми шторами, но солнце прорывалось сквозь тысячи невидимых глазу дырочек в материи. Если бы удался хоть один из их безумных планов защитить Землю!

В книжном шкафу рядом стояли «Цветы зла», сборник пронзительных стихов Бодлера, иллюстрированных гравюрами Тони-Жоржа Ру. Он потянулся за книгой; даже такое небольшое усилие было для него сейчас почти непосильным. Она упала ему на колени и сама раскрылась на страницах 204 и 205, на стихотворении Une martyre[1550] и картинке, которая так сильно напомнила ему о… о…

Он резко захлопнул старую, пятидесятилетнюю уже книгу. Если бы только он был рядом с Джин в ту ночь, когда она сочла жизнь невыносимо тяжелой…

В том же книжном шкафу, но на нижней полке, в крайнем левом углу, где политические соображения нарушили алфавитный порядок, стояли два тома его бывшего друга Хокона Шевалье: довольно несуразный roman à clef[1551] под названием «Человек, вознамерившийся стать Богом», изданный в 1959 году, и более прозаичное произведение научно-популярной литературы – по крайней мере, так Хок его видел для себя – двухлетней давности «Оппенгеймер: история дружбы».

Если бы только он выдал Шевалье сразу же после того, как тот на кухне в Игл-хилле обратился к нему со своим предложением, – или, может быть, если бы он вообще никогда не упоминал Шевалье. Странно, подумал он, что варианты пришли ему в голову именно в таком порядке. Казалось, где-то в нем все еще оставалось немного от того до слащавости, до отвращения хорошего мальчика, каким он был во время своего безмятежного нью-йоркского детства, детства, которое не подготовило его к миру, полному жестокости и горечи. Это не позволило, как он сказал журналу «Тайм» два десятка лет назад, нормальным, здоровым способом превратиться в подонка.

Если бы…

Если бы…

К концу жизни, думал Оппи, у человека остается лишь одно: сожаление.

Конечно, он оставил свой след в истории. Он не ездил в Стокгольм, не получал Нобелевской премии, но он изменил мир больше, чем когда-либо удавалось большинству лауреатов, включая лауреатов Премии мира, он изменил его даже сильнее, чем Альфред Нобель своим изобретением динамита. И все же если бы мерилом величия была чистая разрушительная сила, то на вершине достижений осталось бы имя Теллера.

На все то короткое время, что остается у человечества.

О, может быть, решение еще найдет какая-нибудь из групп проекта «Арбор». «Орион» казался очень многообещающим, но не было никакого смысла упорствовать в развитии средства для спасения мира от природной катастрофы, до которой оставалось шесть десятков лет, если оно же предоставляло человеческой глупости возможность уничтожить его раньше. Запрет ядерных испытаний в атмосфере, запрет использования ядерного оружия в космосе были правильными решениями – они позволили хотя бы на маленький шажок отступить от пропасти.

И все же, если бы им удалось… Если бы…

Зазвонил дверной звонок. Оппи по продолжительному опыту знал, что в стеклянной оранжерее, где находится Китти, из-за странной акустики этот звук совершенно не слышен. Он запихнул Бодлера обратно на полку и, вцепившись в подлокотники тонкими, как веточки, руками, кое-как поднялся из кресла. Превозмогая боль, он зашаркал в вестибюль, с трудом повернул медную дверную ручку. Дверь, скрипнув, приоткрылась.

И там, на фоне высившихся стеной великолепных деревьев парка Института перспективных исследований, стоял долговязый Ричард Фейнман. Рядом с ним низкорослый Курт Гедель, прячущий широко расставленные глаза за стеклами очков в роговой оправе и укутанный от мороза, который, по его мнению, непременно должен был стоять в феврале, хотя даже больной Роберт совершенно не чувствовал холода в воздухе.

– Всю жизнь я мечтал это сказать, – заявил, широко улыбаясь, Фейнман, – и решил, что вы заслуживаете того, чтобы это услышать.

– Что? – удивился Оппи.

– Эврика! – провозгласил Фейнман. – Хотя, – добавил он, фамильярно приобняв Геделя за узкие плечи, – вернее будет сказать: мы нашли.

– Что нашли?

Тут Гедель, из которого обычно чуть ли не силой приходилось вытягивать слова, все же заговорил:

– Ради всего святого, Роберт, пустите нас в дом. Мы здесь сейчас околеем!

Оппи шагнул в сторону и жестом пригласил гостей войти.

– Выпить? – автоматически, по давней привычке, предложил он.

– Обязательно, – сказал Фейнман. – Тут потребуется бутылка вашего лучшего шампанского, не иначе.

– Где Китти? – спросил Гедель.

– В оранжерее, – ответил Оппи. – А что?

Фейнман снова улыбнулся:

– Как вы знаете, Китти возглавляет нашу группу «Скрепляющий цемент». Она должна услышать это первой. Или, по крайней мере, одновременно с вами.

Оппи кивнул и двинулся вглубь Олден-Мэнора. Но, очевидно, у посетителей не хватило терпения дождаться, покуда он доплетется до оранжереи – а ходить быстрее он уже не был способен, – позовет Китти и вернется с нею. Они последовали за ним.

– Хей-о! – с волчьим подвыванием воскликнул Фейнман, когда им навстречу попалась хорошенькая горничная.

Дверь в оранжерею находилась рядом с кухней. Оппи вошел туда первым, теплый, душный воздух резко контрастировал с сухой прохладой самого особняка. Китти, облаченная в синие брюки и свободную белую блузку с закатанными рукавами, поливала из шланга грядки с растениями.

Ни Гедель, ни Фейнман еще не бывали здесь, и Дик прямо с порога направился к длинному металлическому ящику, откуда свисали плети какого-то растения, усеянные переливающимися перламутровым блеском бобами.

– Что это такое?

– Гидропоника, – ответила Китти, перекрывая воду. – Я в свободное время развожу растения, которые можно было бы выращивать на Марсе или на борту космического корабля без почвы. Вот этим нужно много солнечного света, но в подвале есть еще несколько, которым достаточно тусклых лампочек. – Она улыбнулась. – И, кстати, о тусклых лампочках: что привело вас сюда?

Гедель лишь моргнул за своими толстыми стеклами очков, а Дик рассмеялся.