Мэри продолжала смотреть на закрытую дверь. И всё же, наверное, религия – это нечто большее, чем просто проделки нейронов, микроэлектрический самообман. Наверняка ведь…

– Ну всё, – сказала Вероника. – Отключаю питание. – Она подошла к стальной двери и с усилием открыла её. – Можете выходить.

Первым делом Понтер начал стягивать с себя тесный шлем. Он обхватил себя руками за голову и мощно потянул вверх. Устройство соскочило с головы, и он протянул его Веронике, а потом начал массировать надбровье, словно пытаясь восстановить в нём нормальное кровообращение.

– Ну и? – спросила Мэри, сгорая от любопытства.

Понтер открыл крышку Хака и что-то переключил, по-видимому, снова активируя кохлеарные импланты.

– Так как? – не отставала Мэри.

Понтер покачал головой, и на какое-то мгновение у Мэри вспыхнула надежда, что это тоже была попытка восстановить кровообращение.

– Ничего, – сказал он.

Мэри сама удивилась, насколько огорчило её это единственное слово.

– Ничего? – повторила Вероника, которая, наоборот, обрадовалась заявлению Понтера. – Вы уверены?

Понтер кивнул:

– Никаких зрительных эффектов? – продолжала Вероника. – Никакого ощущения чьего-то присутствия? Чувства, что за вами наблюдают?

– Вообще ничего. Только я, наедине со своими мыслями.

– И о чём же ты думал? – спросила Мэри. В конце концов, возможно, Понтер просто не смог распознать момент религиозного откровения.

– Я думал об обеде, – сказал Понтер, – думал, что мы сегодня будем есть. И о погоде, о том, на что похожа здешняя зима. – Он посмотрел на Мэри и, должно быть, разглядел разочарование на её лице. – О, и о тебе! – быстро добавил Понтер, по-видимому, чтобы подбодрить её. – Разумеется, я думал о тебе!

Мэри невесело улыбнулась и отвела взгляд. Опыт с одним-единственным неандертальцем, понятное дело, ничего не доказывает. И всё же…

И всё же то, что она, представительница Homo sapiens, имела первосортное, полномасштабное религиозное откровение, тогда как он, Homo neanderthalensis, просто думал о…

Формулировка непрошеной всплыла в её памяти, но она была максимально близка к правде.

Думал о том же, о чём думает каждый день.

В пытливом духе, заставившем наших древних пращуров распространиться по всему Старому Свету…

Вероника Шеннон, сцепив руки за спиной, ходила взад-вперёд по своей лаборатории. Мэри сидела на одном из лабораторных кресел; для Понтера пространство между металлическими подлокотниками другого такого же кресла оказалось слишком узким, и он примостился на краешке на удивление опрятного рабочего стола Вероники.

– Вы знаете что-нибудь из психологии, Понтер? – спросила Вероника, заложив руки за спину.

– Немного, – ответил Понтер. – Я занимался ею, когда изучал информатику в Академии. Это было – как вы это называете? – нечто, что я должен был изучать в комплекте с курсом искусственного интеллекта.

– Смежный курс, – подсказала Мэри.

– На самых первых занятиях курса психологии, – сказала Вероника, – нашим студентам рассказывают о Б. Ф. Скиннере.

Мэри кивнула; у неё тоже было введение в психологию.

– Бихевиоризм, верно?

– Верно, – ответила Вероника. – Оперантное научение: подкрепление и наказание.

– Это как дрессировка собак? – уточнил Понтер.

– Примерно, – сказала Вероника, останавливаясь. – Мэри, теперь прошу вас: не говорите ни слова. Я хочу услышать, что Понтер скажет без подсказки с вашей стороны.

Мэри кивнула:

– Хорошо, Понтер, – продолжила Вероника. – Вы помните свой курс психологии?

– Не особенно. Очень смутно.

Рыжеволосая исследовательница заметно погрустнела.

– Но я помню, – сказал Хак через внешний динамик своим синтезированным мужским голосом. – Или, точнее, в моей памяти имеется эквивалент учебника психологии. С его помощью я помогаю Понтеру выкрутиться, когда он попадает в дурацкое положение.

Понтер смущённо улыбнулся:

– Отлично! – воскликнула Вероника. – Тогда вопрос: каков наилучший способ закрепления желаемой модели поведения? Той, которую вы хотите не искоренить, а взрастить.

– Поощрение, – ответил Хак.

– Поощрение, точно! Но какого рода поощрение?

– Последовательное.

Вероника выглядела так, словно только что произошло нечто неизмеримо важное.

– Последовательное, – повторила она, словно это было ключом ко всему. – Вы уверены? Вы абсолютно уверены?

– Да, – ответил Хак; в его голосе прозвучали отчётливые нотки растерянности.

– Потому что у нас не так, – сказала Вероника. – У нас последовательное поощрение не является наилучшим способом внедрения модели поведения.

Мэри задумалась. Она наверняка знала правильный ответ, но не могла выудить его из-под наслоений последующих лет. К счастью, Понтер сам задал вопрос, которого ждала Вероника:

– И какой же способ считается наилучшим среди людей вашего вида?

– Периодическое вознаграждение, – победно заявила Вероника.

Понтер нахмурился:

– Вы хотите сказать, когда за желаемое поведение то вознаграждают, то нет?

– Именно! – воскликнула Вероника. – В точности так!

– Но это бессмыслица, – сказал Понтер.

– Ага, – согласилась Вероника, широко улыбнувшись. – Это одна из самых больших странностей психологии Homo sapiens. Но это истинная правда. Классический пример – азартные игры: если мы в игре постоянно выигрываем, нам становится скучно. Но если мы выигрываем время от времени, то может наступить игровая зависимость. Или вот как дети постоянно канючат у родителей: «Купи мне эту игрушку!», «Не хочу ложиться спать!», «Хочу в зоопарк!». Все родители терпеть не могут, когда их дети так делают, но те продолжают – не из-за того, что это всегда срабатывает, а из-за того, что это срабатывает иногда. Именно непредсказуемость исхода привлекает нас в игре.

– Это безумие, – сказал Понтер.

– Не здесь, – ответила Вероника. – В силу определения: модель поведения большинства не может быть безумием.

– Но… но ведь ясно же, что невозможность предсказать исход раздражает и нервирует.

– Вас, – с обаятельной улыбкой согласилась Вероника. – Но не нас.

Мэри, до этого момента заинтересованно следившая за дискуссией, вмешалась:

– Вероника, вы ведь явно к чему-то клоните. К чему именно?

– Всё, что мы делаем здесь, в моей группе нейробиологических исследований, подчинено одной цели: объяснению классических религиозных откровений. Однако существует огромное количество верующих, которые никогда в жизни не испытывали таких откровений, но, несмотря на это, всё равно веруют. Это большая дыра в нашей работе, отсутствующий элемент в подробном объяснении причин того, что Homo sapiens верят в Бога. Но вот он, ответ, – разве вы не видите? Именно психология поощрения – этот небольшой фрагмент программного обеспечения нашего мозга – делает нас восприимчивыми к вере в Бога. Если где-то и правда существует Бог, рационально мыслящие существа ожидали бы от него рационального, предсказуемого поведения. Но наш не таков. Иногда он будто бы оберегает некоторых людей, а в другой раз позволяет монахине упасть в открытую лифтовую шахту. В его действиях нет разумной системы, и поэтому мы говорим…

Мэри кивнула и закончила мысль за неё:

– Мы говорим «пути Господни неисповедимы».

– Именно! – воскликнула Вероника. – Молитва не всегда удостаивается ответа, но люди всё равно молятся. Но народ Понтера устроен не так. – Она повернулась к неандертальцу: – Не правда ли?

– Не так, – согласился Понтер. – Я и без Хака могу сказать, что мы ведём себя по-другому. Если исход невозможно предсказать, если закономерность не удаётся выявить, то мы отбрасываем такую модель поведения как бессмысленную.

– А мы – нет, – подытожила Вероника, потирая руки. Мэри вспомнила это выражение лица, словно говорящее: «Это достойно первой полосы журнала Science, не меньше», – такое же возникло на лице самой Мэри, когда ей удалось извлечь ДНК из хранящегося в Германии типового экземпляра неандертальца. Вероника пристально посмотрела на Понтера, потом на Мэри.