– Согласен, – сказал Раби, – но публика все же имеет право знать.

– Права не по моей части, – ответил Гровз. – У нас принято доводить информацию «в части касающейся», то есть необходимой для дела, а Джон Кью Паблик[1532] тут ничем помочь не может, следовательно, его ничего не касается. – Он поднял широкую ладонь. – Да, да, вы, ученые, целиком и полностью за открытость. Но задумайтесь вот о чем: захочет ли публика вообще знать об этом? В ее ли интересах будет осведомленность?

Гровз перевел взгляд на Оппи:

– Мне известно, что вы, Роберт, в 1929 году остались в неведении насчет краха Уолл-стрит, и считаю, что это было прекрасно. А вот я очень хорошо его помню. Была массовая истерика, люди бросались из окон, на улицах происходили волнения. Конечно, сейчас, когда все это осталось в прошлом, реакция кажется чрезмерной – но тогда? Отчаянную реакцию на газетные заголовки можно предсказать заранее. – Выражение его лица сделалось еще более суровым, чем обычно. – А ведь только что закончилась мировая война. Материальный ущерб не поддается исчислению. Чтобы восстановить все, что было разрушено в Европе, потребуются десятилетия.

– И в Японии, – добавил Оппи.

– Да, и в Японии, – согласился Гровз, у которого хватило выдержки, чтобы не выказывать раздражения после этой реплики. – Вы считаете, что, если мы скажем людям, что мир, скорее всего, обречен на гибель и ничего поделать нельзя, это спокойно примут к сведению? Нет, они будут с полным основанием задаваться вопросом, зачем мы об этом говорим.

– До того, как наступит конец, – сказал Оппи, – если он наступит, людям все равно будут нужны жилье, рабочие места и все, что требуется для обеспечения жизнедеятельности.

– Совершенно верно, – кивнул Гровз. – Насущные житейские заботы – и нам остро необходимо, чтобы люди целиком и полностью сосредоточились на них.

– Если они способны сосредоточиться на чем-нибудь, – сказал Раби. – Евреи по всему миру оплакивают наших погибших сородичей, и у каждого представителя любой веры, хоть в Европе, хоть в России, да и в Японии или Китае, наверняка погиб кто-то из близких.

– Безусловно, – ответил Гровз таким тоном, будто Раби сообщил ему важную новость. – Подсчеты еще идут, но уже сейчас можно предположить, что погибло более пятидесяти миллионов человек. Неужели вы хотите объявить всему миру, что это всего лишь капля в море? Что, если мы не справимся со своей задачей, в одночасье умрут миллиарды?

Трубка Оппи догорела.

– Все мы умрем, – коротко сказал он, набивая ее заново.

– Да, конечно, – ответил Гровз, – но не все сразу. Роберт, я знаю, что вы терзаетесь из-за того, что мы сделали в Японии. Я – нет; моя совесть чиста. Шла война, и наши действия помогли спасти много жизней американцев. Точка. И в Японии многие выжили – гораздо больше, чем погибло. В том будущем, которое вы предвидите, при солнечном извержении за сколько времени все погибнут? За секунды, минуты? Самое большее, за день? Рассказать людям, которые все еще хоронят своих мертвецов или, что, может быть, еще хуже, живут с ложной надеждой, что кто-то из пропавших на войне все же может вернуться живым, – рассказать им, что мы все умрем и не останется никого, кто оплакал бы нас? Разве это не будет неоправданной жестокостью?

– Но это случится не раньше конца 2020-х годов, – сказал Оппи. – До события столько времени, что оно не повлияет на людское поведение.

– Да ну? – вскинулся Гровз. – Вы знаете это наверняка?

– Конечно, нет. Но ведь это все равно что узнать о наступлении ледникового периода через сотню лет. Или что, наоборот, полярные льды растают и мир столкнется с затоплением прибрежных областей и безумными ураганами. Что с этим можно поделать? Ничего. Остается продолжать свою обычную унылую грызню.

– Вы несколько лет прожили в пригороде Сан-Франциско, – возразил Гровз, – города, который в ближайшие сто, плюс минус сколько-то лет наверняка будет разрушен – в который раз! – землетрясением. Далеко не все способны игнорировать грядущую опасность так же равнодушно, как и вы.

Исидор Раби привстал со стула и повернул его так, чтобы лучше видеть Оппи.

– Генерал, возможно, прав. Когда-то Ферми рассказывал на публичных лекциях о возможности цепной ядерной реакции. Мы с Силардом считали, что эту идею нужно держать в тайне. Когда я сказал об этом Энрико, он только посмеялся. Он считал, что вероятность осуществления этого процесса очень мала – так зачем же скрывать гипотезу? Когда я спросил его, что он считает малой вероятностью, он ответил: «Десять процентов». Я на это сказал ему, что, когда речь идет о жизни и смерти, десять процентов отнюдь не малая вероятность. Если у меня воспаление легких и врач говорит, что вероятность моей смерти десять процентов, я буду очень рад.

– Попали в яблочко! – сказал Гровз. – Это же ящик Пандоры. Стоит информации вырваться наружу, как вернуть ее в состояние тайны уже невозможно. Так что нам потребуются очень серьезные, очень весомые обоснования – а не только прекраснодушные высокоморальные разговоры, – чтобы позволить вытряхнуть кошку из ящика.

Упоминание кошки и ящика, естественно, навело Оппи на мысли о Шредингере. Но если рассказать человечеству о том, что намеревается устроить Солнце, ни один из возможных исходов не станет истиной: человечество все равно останется в суперпозиции, возможно, живое, возможно, мертвое, в зависимости от того, какой результат получат или не получат к нужному времени здешние ученые.

Генерал продолжал:

– Ваш хваленый Силард хотел предупредить японцев, помните? Ограничиться демонстрацией действия бомбы. У нас было множество веских причин поступить совсем не так, но, пожалуй, главной явилась невозможность предсказать, как они отреагируют на демонстрацию. Сложат ли они оружие, как думал Силард, или, напротив, ожесточатся, решив, что если они все равно обречены, то лучше будет уйти в сиянии славы, забрав с собой как можно больше врагов? Или же, увидев демонстрацию бомбы, придут к выводу, что у нас не хватит духу применить ее против людей, и поэтому будут сражаться еще упорнее? – Он пренебрежительно махнул рукой. – Но ведь это была мелочь по сравнению с тем, о чем мы говорим. Объявить двум и трем десятым миллиарда людей, что планета обречена – получится крупнейший психологический эксперимент в истории.

– Пророки, вещавшие о скором конце света, появлялись не однажды, – сказал Оппи, – а цивилизация все… все держится.

– Совершенно верно, – согласился Гровз и кивнул. – Но ведь все они были просто сумасшедшими, – он покачал пальцем, указывая на Оппенгеймера и Раби, – а не известнейшими учеными мира, – он ткнул пальцем себе в грудь, – и не правительством Соединенных Штатов. – Гровз опустил палец и обвел взглядом обоих физиков. – Вы можете предсказать последствия? Вы, доктор Раби? Вы, доктор Оппенгеймер?

Он сделал паузу, предоставив собеседникам возможность ответить. Оба молчали, и генерал продолжил:

– Допустим, вы скажете, что негативной реакции можно ждать только от десяти процентов населения – воспользуемся тем же самым числом, которое вы назвали, вспоминая о разговоре с Ферми по поводу вероятности осуществления цепной реакции. Пусть так, но каким у вас будет доверительный интервал? Если ваша оценка верна с точностью до порядка, что считал бы нормальным ваш пустобрех Силард, то паника охватит в лучшем случае двадцать три миллиона человек, а в худшем это будут все без исключения. Роберт, я знаю, насколько упорно вы боретесь за международный контроль над атомной энергией. Может быть, вам удастся добиться своего, может быть, нет. Но, джентльмены, сейчас мы благодаря Роберту и мне вошли в новую эру – атомную эру. И недалек уже тот день, когда один паникер сможет вызвать такую эскалацию, которая уничтожит нас всех столь же верно, как ваш солнечный взрыв. Я со своей стороны совершенно не хочу давать никому из обладающих такой властью лишнего шанса свихнуться.