Выйдя на внешний рейд в Красном море, шесть субмарин типа VII-C ушли под воду и взяли курс на Баб-эль-Мандебский пролив, чтобы затем выйти в Аденский залив, и далее – собственно, в сам Индийский океан.

Как и ранее, караван сопровождали несколько эсминцев и четыре крейсера: «Лютцов», «Роберт Лей», «Принц Ойген» и «Вильгельм Густлов».

По задумке Карла Деница два крейсера «Принц Ойген» и «Роберт Лей» останутся на рейде у острова Сокотра поджидать возвращения каравана назад, крейсеры «Лютцов» и «Вильгельм Густлов» будут отосланы как раз в Атлантику «наводить порядок» там, и, вполне возможно, затем они присоединятся к Северной эскадре Военно-Морских сил третьего рейха. Дениц считал, что на обратном пути подлодкам хватит охраны и двух крейсеров с эсминцами. Куда более важнее сейчас было вернуть могущество в северных водах и в обоих океанах – Северном Ледовитом и Атлантическом. Сложившаяся обстановка театра военных действий на Севере подразумевала усиленное присутствие надводного флота Германской империи именно там, а не в Индийском океане близ берегов восточной Африки.

На следующий день Георг с Паулем заступили на первую шестичасовую вахту в центральном посте рубки управления. Им предстояло дежурить с шести вечера до полуночи. Затем двенадцатичасовой отдых, который включал свободное время со сном, и снова вахта. Вот так, собственно говоря, и до самого конца путешествия.

Пауля крайне бесило такое удручающее однообразие, и в первую же вахту он чуть не попал в весьма недвусмысленную ситуацию. Положение спас как всегда Георг…

Но поздно.

Было уже около одиннадцати часов вечера, и время приближалось к сдаче вахты следующим дежурным: в рубке, кроме друзей находились ещё старший вахтенный офицер, сонар, корректировщик глубины, сидящий за картами и оба рулевых – основной и дублирующий. Так как Пауль отвечал за дифферент судна при погружении и всплытии, то ему сейчас делать было нечего, и он со скучающим видом рассматривал фотографию Гертруды. Георг сидел рядом за столиком с вычислительными таблицами и что-то записывал в вахтенный журнал. Они уже успели познакомиться с дежурным офицером и узнать кое-какие новости чисто профессионального уровня.

Старший офицер был едва лишь старше обоих друзей, и в сущности, как показалось Георгу, выглядел вполне «своим в доску парнем». Без панибратства, он держался наравне с приятелями, и они довольно быстро нашли общий язык. Звали лейтенанта Куртом, и был он родом из Дюссельдорфа, то есть из Вестфалии. В Антарктиду шёл тоже первый раз, как и вся остальная команда. Георг с Паулем заранее договорились никого пока не ставить в известность, что они уже бывали на Базе-211, если в том не возникнет настоящая потребность, хотя оба догадывались, что капитан наверняка знает об этом, так как личные дела экипажа он должен проверять в первую очередь. Но командир судна пока молчал, и обоих друзей это устраивало как нельзя кстати.

Поболтав о том, о сём с обоими приятелями, лейтенант отошёл к своему посту, а Пауль, спрятав фотографию Гертруды в нагрудный карман спецовки, зевнув, мечтательно произнёс в пустоту:

—Э-эх… Слушай, мне в первый рейс не так скучно было, как сейчас. Помнится, я даже грезил какими-то кистепёрыми рыбами, надеясь обнаружить их на побережье Антарктиды. Где мой Грубер – друг сердечный? Я, наверное, минуты буду считать до прибытия.

—Это оттого, что в первый раз тебе всё в новинку было. Новые ощущения, новая обстановка, ожидание чего-то таинственного, да ещё и радость, что не попал на Восточный фронт, —пробурчал Георг, кусая карандаш и глядя в свои расчёты. Затем откинулся на спинку кресла и позволил себе слегка пофилософствовать:

—А сейчас ты уже, образно говоря, начал привыкать. У человека есть феноменальная способность подстраиваться ко всему новому, и к тому же весьма приятному. Попади человек в рай, он, конечно бы в первый год охал и ахал от восхищения: никаких тебе забот, еда и развлечения бесплатные и тому подобное. На второй год он воспринимал бы это уже как должное; на третий год он заскучал бы от однообразия даров природы – делай что хочу, бери что пожелаю. На четвёртый год он бы вконец разленился – ни стрессов тебе никаких, ни страхов, ни заботы о будущем. Разжирел бы, перестал следить за собой, у него развился бы синдром Наполеона, мол, я – самый-самый на Земле, и всё это только для меня. На пятый год ему бы это всё осточертело и, плюнув в бассейн с золотыми рыбками от безделия, он бы стал просить Бога вернуть его назад, чтобы не сойти в этом раю с ума от скуки.

Георг потянулся, отложил карандаш в сторону и продолжил:

—Как видишь, у рая есть и обратная, так сказать, сторона медали. Когда тебе всё на блюдечке и бери сколько пожелаешь, когда нет смертей вокруг, болезней, всякого зла в его различных проявлениях, когда тебе всё время только хорошо, будь то золото, женщины, море, пляж, изысканная еда и прочие удовольствия – тогда человек привыкает к этому и начинает деградировать. Вспомни поговорку: «Богатый, да несчастный». Вот и ты сейчас скучаешь, оттого что уже разок попробовал частичку приятного блаженства в карантине. Безмятежное путешествие под водой, когда кругом война, смерть, разруха. Ты начинаешь привыкать, что у тебя всё хорошо, что по прибытию тебя ждёт Грубер, и ты с Отто Шомбергом будешь играть в карты и напиваться пивом пока идет разгрузка каравана. Ты, друг мой, уже вошёл в стадию «второго года» —что именно так и должно быть, что всё только для тебя. А пока этого нет, ты ждёшь и скучаешь. Будет третий рейс, и ты заскучаешь ещё больше. Зато, придя в Антарктиду, ты примешь за должное всё, что преподнесёт тебе «на блюдечке» Грубер. Вот это и называется – привыкание. К хорошему человек привыкает быстро. К плохому – весьма долго. Нельзя привыкнуть к болезни матери или к смерти ребёнка. Это априори. Согласен, герр Бромер?

Как выяснится позже, лучше бы он этого не спрашивал.

Георг взял карандаш и, искоса взглянув на друга, продолжил свои вычисления.

И тут Пауля, образно выражаясь, прорвало.

Видимо, взвесив что-то в уме и сопоставив все «за» и «против», он довольно громким голосом, не контролируя свои эмоции, буквально выдал на-гора:

—Так почему же наш, так сказать, всеми обожаемый фюрер, делает всё, вопреки своим же собственным убеждениям, что в нашем Тысячелетнем рейхе тоже будет рай! Зачем он разрушает города, убивает детей, сжигает в концлагерях их родителей? Он что —Бог, чтобы вершить участь целых народов? Ни одна смерть ребёнка не стоит даже ногтя его мизинца на его трясущейся руке!

Георг быстро вскочил и зажал рукой рот разбушевавшегося друга.

—Тише ты, идиот! – прошипел он и оглянулся. Старший офицер вахты лейтенант Курт, похоже, ничего крамольного не услышал, но кто его знает… Наклонившись, он о чём-то беседовал с корректировщиком глубины; сонар сидел в наушниках, а оба рулевых сосредоточенно смотрели на эхолот радаров, ведя субмарину в нужном направлении. Однако Пауль уже вошёл в раж, и ему вдруг приспичило высказать все свои мысли, которые чёртовым образом возникли у него в беззаботной черепушке ещё задолго до похода в Антарктиду. Он, понимаете ли, Пауль Броммер, солдат, а не убийца! Он честный офицер, он воюет с противником, а не с женщинами и детьми. Он ещё покажет все негодяям, там в Берлине, в рейхсканцелярии, и вообще, ваш фюрер…

Только получив весьма ощутимый удар под рёбра, Пауль охнул и начал хватать воздух открытым ртом. Георг, опустив кулак, посмотрел в сторону лейтенанта, который теперь стоял, и в свою очередь в упор смотрел на обоих друзей.

В глазах лейтенанта застыл ужас и, сжав губы, он медленно отвернулся. Подойдя к рулевым, он нарочито громко отдал какие-то распоряжения, затем нетвёрдой походкой подошёл к Георгу и тихо прошептал:

—Ох, парни, быть беде. Какого чёрта тебя понесло, герр Бромер? Посмотри, —он тайком указал рукой направление, —в тот дальний угол рубки. Только осторожней посмотри, а я отойду.

Лейтенант сделал два шага назад, повернувшись к ним спиной, а в образовавшемся пространстве возникла противоположная стена отсека. Свет ночной лампы под потолком не достигал того закутка, где в тени сидел ещё один присутствующий, которого друзья вначале не заметили: тень полностью скрывала его присутствие, он сидел тихо, и за время всего дежурства едва ли хоть раз пошевелился. Теперь же они увидели его воочию.