Как только Буранов мысленно сказал себе: «Можно спать», он словно провалился в какую-то черную яму. Потом он увидел себя в лесу восьмилетним мальчуганом. В лесу где-то прячется леший. Одному мальчику идти таким лесом было бы страшно, но он идет с дедом, который ничего не боится.

Узкая тропка пролегла меж стволами огромных деревьев. Старик шагает широко, мальчику приходится бежать за ним вприпрыжку. Мох ласково гладит его босые ноги, еловые шишки и хвоя покалывают подошвы, но не больно.

Дед что-то рассказывает, только его плохо слышно — мешает какой-то посторонний звук. «Это адъютант храпит», — думает Буранов, фантастически совмещая сон и явь. Он продолжает идти с дедом по тропинке, которая выводит их на лесную дорогу.

Поперек дороги лежит свежесрубленная береза. Мальчик мог бы легко перелезть через поваленное дерево, дед — тем более. Но старик останавливается.

— Вот, — говорит он, укоризненно качая седом головой, — свалил мужик лесину, отрубил себе бревнышко, а остальное бросил поперек пути! Нехорошо. Ведь дорога-то — общая.

Дед берется за ствол березы и пытается оттащить ее в сторону. Дерево тяжелое, не сразу поддается усилиям старика, и внук уверен, что без его помощи деду не справиться.

— Молодец, Ксеша! — говорит дед. — Труда не бойся, тем паче на общую пользу. Этот труд святой. Вырастешь, бог даст, потрудишься для честного люда. Растешь ты ладно. Гляди, скоро лес перерастешь.

Слова деда становятся уже не шуткой: мальчик замечает, что он и в самом деле перерастает лес. Верхушки деревьев приходятся ему по пояс, потом уже только до колен. Еще немного, и лес лежит у его ног, как лужайка с высокой травой. Дед куда-то исчез: очевидно, остался там, в лесу. А внук все еще растет. Вот он видит землю уже словно с самолета. Лес далеко внизу, как зеленые пятна на карте. Вот уже облака на уровне его груди, он смотрит поверх облаков. Но почему комары-то не остались внизу, а поднялись вместе с ним за облака? Как назойливо гудят, проклятые! Он ловит рукой комаров, давит их, а это не комары, а «Мессершмитты». А вот летит стайка насекомых покрупнее, вроде ос. Это «Юнкерсы». Он делает взмах ладонью, быстро сжимая пальцы: так, бывало, в хате ловил мух на лету. Есть, поймал! Бомбовоз взрывается в ладони с оглушительным треском...

Буранов открывает глаза и сразу не может понять, где он находится и что произошло. В землянку льется дневной свет и тянет пороховой гарью. Телефонист сидит у аппарата бледный, с широко раскрытыми глазами.

— Как есть у самой землянки ударило! — говорит он, видя, что полковник проснулся. — Полдвери оторвало... осколком, что ли.

В самом деле: от фанерной двери осталась только половинка, оттого и светло так в землянке.

— А ты не робей! — говорит Буранов. — Это ведь так, случайно. Шальной снаряд.

— Да я ничего, — телефонист силится улыбнуться. — Мне — что! В меня не попало. — И он уже улыбается, ему кажется, что он вовсе и не испугался, только вздрогнул от неожиданности.

— А адъютант жив ли? Закутал голову в шинель — и не поймешь.

— Живехонек! Спать здоров: как ударило, он проворчал что-то да на другой бок перевернулся.

— А связь цела?

— Связь не нарушило.

— Ну, так все в порядке. Не велика потеря — полдверки... Постой, постой! — спохватился вдруг Буранов. — Никак уже день? Сколько же я спал-то?

— Часика три, не боле, — несколько смущенно отвечал телефонист, поглядев на часы Буранова, которые лежали все там же, возле аппарата, и тикали как ни в чем не бывало, хоть и подпрыгнули на столике, когда вся землянка вздрогнула от удара взрывной волны.

— Три часа! — воскликнул Буранов. — Что ж это такое? Почему ты меня не разбудил, как я приказывал, через полчаса? Проспал?

— Что вы, товарищ полковник! — обиделся телефонист. — Как можно? Мыслимое ли дело — у аппарата спать? Я бы вас разбудил точно, как приказывали, да только ваше приказание, — он лукаво улыбнулся, — тоже отменили.

— Как отменили? Кто мог отменить мое приказание?

— Генерал отменил.

— Какой генерал?

— Известно, какой! Наш, Литовцев. Только вы задремали, генерал сюда заглядывает. «Кто тут отдыхает?» — спрашивает. Я доложил. А он поглядел па вас и говорит: «Поднять полковника Буранова в восемь ноль-ноль, ни минутой раньше!»

Телефонист опять посмотрел на часы.

— Сейчас еще только семь тридцать. Стало быть, еще полчаса отдыхать вам полагается. В восемь тридцать — совещание у генерала. Приказано вам быть. А пока, товарищ полковник, отдыхайте.

— Ишь ты! — рассмеялся Буранов. — Нет, я уже выспался. Хватит. Давай сюда часы. Где тут можно умыться?

— Вороночка тут, в двух шагах от землянки. Из двери — налево. Вода — как хрусталь.

— Отлично. Пойду умоюсь. А адъютанта пока не тревожь.

До воронки оказалось не два шага, а метров пятьдесят. Воронка была прошлогодняя, вода в ней прекрасно отстоялась. Видно было поросшее водорослями дно, и в то же время в воде отражалось голубое небо и бегущие по нему белые облака.

— Давненько не смотрелся в такое большое зеркало! Не моему карманному чета, — усмехнулся Буранов и с любопытством стал разглядывать свое отражение. Лицо было изъедено комарами и перемазано кровью. Щеки и нос сильно загорели, хотя солнечных дней было как будто немного, а волосы посветлели. «Выгорели на солнце», — подумал он, но тут же сообразил, что выгореть волосы не могли, так как всегда были покрыты фуражкой, — вон даже и лоб под козырьком остался белый, не загорел. Очевидно, волосы начинали седеть. Это открытие нисколько не огорчило. «Жена не разлюбит, — улыбнулся Буранов. — Вот если бы я облысел — другое дело. Лысые Маше не нравятся».

Он вспомнил, как Мария Николаевна, шутя, говорила, что примет его без руки и без ноги, без глаз, но только не без волос.

Буранов снял гимнастерку, засучил рукава рубашки, достал из кармана мыльницу и с наслаждением стал умываться чистой прохладной водой. Мыльная пена почти моментально исчезла в ней бесследно, — казалось, то была какая-то чудесная вода, замутить которую невозможно.

Вдруг за спиной его раздался знакомый хрипловатый голос:

— Обождите чуток, товарищ полковник! Сейчас я полью.

— Опоздал! — засмеялся Буранов. — Опоздал, Кузьма Петрович! Я, брат, тебя перехитрил.

— Так погодите, я хоть полотенце подам. Кто ж платком утирается? Непорядок. — Широкое добродушное лицо солдата выражало такое огорчение, что Буранов расхохотался.

— Полотенце давай, — согласился он, пряча в карман мокрый платок.

Ординарец, осторожно поставив на траву принесенные котелки, достал из своей походной сумки чистое полотенце.

— Завтрак готов, — сказал он. — Суп и каша.

— А я думал, бифштекс и яичница, — пошутил Буранов, с удовольствием вытирая лицо и руки полотенцем. — Как же ты меня нашел, Кузьма?

— Как не найти-то? Чай, вы не иголка! Где будете кушать? В землянку нести?

— Зачем в землянку? Ставь вот сюда, на кочку. А адъютанту принес завтрак?

— Так точно. А они где?

— Как же ты нес ему завтрак, не зная, где он?

— Где ж ему быть, как не при вас? Куда иголка, туда и нитка.

— Это же форменная диалектика! — засмеялся Буранов. — То я не иголка, то я иголка. Замечательно!

— Солдатская находчивость, — самодовольно сказал Кузьма. — Солдат все найти должен.

Он разостлал на зеленой кочке салфетку, положил аккуратно нарезанный хлеб и даже маленькую солоночку поставил.

— Культурно! — улыбнулся Буранов.

— А то как же? — убежденно отвечал солдат. — Ленинград — центр культуры.

Буранов с аппетитом принялся за еду, а Кузьма смотрел на него с таким удовольствием, словно сам ел. Пока полковник завтракал, Кузьма сообщил, что им, то есть командиру, адъютанту и ординарцу, отвели очень приличную земляночку, и он там все уже устроил, как полагается.

— Так ты, небось, всю ночь не спал? — спросил Буранов.

— Какая же теперь ночь-то, товарищ полковник? Короче воробьиного носа.

— Ладно. Значит, так: ступай теперь в нашу землянку и ложись отдыхать. Понадобишься ты не скоро. Сейчас я буду на совещании в штабе, потом пойду на эн-пе. В общем до обеда ты свободен.