— Да! — пробормотал Окунев и подозрительно взглянул на полковника. — Скажите, а вы будете слушать меня дальше? На этом месте оба товарища прерывали меня и посылали дальше…

— Я вас выслушаю до конца. Итак, неизвестный скрылся.

— Да, я сплоховал. Девушку отвезли в хирургический госпиталь.

— Она что-нибудь рассказала?

— Она не приходила в себя две недели, а на третью мы ушли из Мюнстенберга. Единственное, что я знаю о ней, — имя и возраст. Ее зовут Машей Дороховой, и в ту пору ей было семнадцать лет.

— Ну что ж, вы много знаете! — сказал полковник. — Дальше, Борис Владимирович. Только вы не волнуйтесь, вы спокойнее…

— Спокойно я об этом не могу. Дальше… Сегодня, спустя десять лет, я сделал вторую непростительную ошибку. Я узнал его там!

Окунев ткнул шляпой в сторону звуков, долетающих из окна.

— На стадионе? Борис Владимирович, вы могли ошибиться! Прошло десять лет!

— Товарищ полковник, не надо мне это говорить. Я скромный человек, но я честно прожил свою жизнь. То, что я не сумел задержать подлеца, — единственное темное пятно на моей совести. Вы можете не поверить, но когда я болею, я всегда вижу все снова — улицу, девушку и ее лицо, потом, в госпитале. Ручаюсь, я видел его на стадионе сегодня. Я узнал его в ту минуту, когда он подошел к своему месту в шестнадцатом ряду на северной трибуне…

— Борис Владимирович! — прервал Смирнов. — У меня к вам просьба. Постарайтесь сейчас точно восстановить каждую мелочь вашей встречи. Расскажите, что он сделал и как вы себя вели…

— Я вел себя, как последний дурак. Я вскочил и уставился на него. И стал пробираться к нему вдоль ряда…

— Понятно. Он ушел?

— Не сразу. Нас разделяла толпа Он закурил и, не торопясь, стал пробираться к выходу. Я побежал за ним, крикнул что-то, меня остановил милиционер и долго не понимал, что я… что у меня…

— Понятно, понятно… — повторил Смирнов, с силой притушил папиросу в пепельнице и некоторое время молчал. — Минутку, Борис Владимирович! — заговорил он, наконец. — Я еще раз прошу вас вспомнить детали. Как он закурил, как пошел, что у него было в руках, сложилось ли у вас впечатление, что он один на стадионе или с ним был еще кто-нибудь?

— Не знаю. Я об этом не думал. Закурил… Вынул папиросу из коробки и обыкновенно закурил.

— Обыкновенно! Так, значит, он исчез, а вы отправились сюда, к нам?

— Да, я вскочил на первую попавшуюся машину и приехал. Нет, наверное, он был один. Во всяком случае у меня нет ощущения, что он пришел с кем-нибудь! А впрочем, не могу утверждать.

В кабинете стало тихо. Смирнов молчал, разглядывая свои руки. Окунев устало вздохнул и откинулся на спинку кресла. В простенке между книжным шкафом и дверью неторопливо отбивали секунды старинные часы в высоком футляре из полированного дуба. — А ведь его не очень-то заинтересовал мой рассказ! — подумал с отчаянием Окунев. — Вот только что вспыхнул было, когда спросил о деталях, и — погас. Нет, повидимому, романтика осталась только на страницах старых приключенческих романов. Ничто в этом здании, прохладном, чистом и тихом, не напоминает о ней. И в человеке, сидящем перед ним, нет ничего романтического. У него лицо, в котором все буднично: толстый вздернутый нос, крупные губы, широкий лоб, приглаженные светлые волосы, седеющие на висках. Даже простой заинтересованности не отражается на этом лице, только вежливое внимание и тень некоторой предубежденности, скептической и расхолаживающей. Окуневу вдруг стало тоскливо, он почувствовал, что устал, захотелось домой, жалко стало потраченной энергии и упущенного шанса исправить свою большую ошибку.

— Не помню я деталей!.. — устало повторил он. — Но даже сейчас я вижу перед собой его лицо. Понимаете, у этого типа есть характерная черта. Вообще-то говоря, нос у него длинный и тонкий, но книзу, — Борис Владимирович поднял свои толстые ручки и тронул себя за кончик носа, — книзу он расширяется этаким мясистым треугольничком…

Смирнов встал. Он прошелся по кабинету, остановился перед часами, постоял так минуту, опустил руку и, вздохнув, вернулся к столу.

Опять некоторое время в комнате было тихо. Смирнов молчал сосредоточенно и, как казалось Окуневу, разочарованно.

— Я понимаю! — с отчаянием сказал Окунев. — У вас есть право сомневаться в том, что я рассказал…

— Да нет, Борис Владимирович! — поспешно прервал Смирнов. — Я ни в чем не сомневаюсь. Я вот вас о чем попрошу… — он открыл ящик, вынул стопку бумаги и протянул ее Окуневу. — Присядьте вон за тот столик у окна и напишите все, о чем вы мне рассказали, и все, что дополнительно припомните.

— Ка-а-к? — рот Окунева округлился, и на лице появилось выражение такого искреннего возмущения, что Смирнов невольно улыбнулся. — Что ж, товарищ полковник, значит, нет на земле такого учреждения, чтоб без бумажек, без бюрократизма? Обязательно канцелярщина?

— Порядок! — улыбнулся Смирнов. — Во всем должен быть порядок, Борис Владимирович. А я, чтобы не мешать вам, займусь пока своими делами.

Смирнов вышел. Где-то неподалеку стрекотала пишущая машинка. Домовито гудел лифт. Окунев покачал головой, потянулся к письменному прибору, взял ручку, расправил лист бумаги и принялся добросовестно заполнять страницу крупным почерком, в котором все буквы «б» имели лихие хвостики, загнутые наверх, а «с» напоминали улитку.

Смирнов пришел минут через сорок, а Окунев все еще сражался со словом «который» — просто немыслимо было написать строчку, чтоб не пришлось применять это слово минимум три раза. Наконец, заменив часть «которых» словом «данный», толстяк расписался и со вздохом облегчения протянул Смирнову пачку листков.

— Как вы думаете, товарищ полковник, можно будет поймать данного мерзавца?

— В нашем деле загадывать нельзя! — буркнул Смирнов, проставляя номера на страничках. — А поймать надо! Ну, так… Позвольте теперь, Борис Владимирович, поблагодарить вас за помощь.

— Полноте! — с возмущением перебил Окунев, встал и прошелся, одергивая на себе смятый пыльник детскими, суетливыми движениями. — Хорош бы я был, если бы…

— Ну, в таком случае давайте попрощаемся! — улыбнулся Смирнов, и лицо его на мгновение вдруг показалось Окуневу таким открытым и добродушным, что он с сожалением подумал: «Вот сейчас бы и начать разговор!» — Но они уже стояли на пороге, и Смирнов жестом, вежливым и одновременно холодным, распахивал перед посетителем дверь…

— Да, простите, еще один вопрос, Борис Владимирович! — задержался на пороге Смирнов. — Вы ведь человек семейный?

— Жена, двое детей — сын и доченька. Но, товарищ полковник! — обидчиво заметил Окунев. — Я человек взрослый и понимаю, о чем можно разговаривать в семье и о чем не следует.

— Ну, желаю вам всего хорошего и еще раз благодарю!

Окунев вышел. Смирнов вернулся к столу, снял трубку телефона, назвал номер и сказал:

— Вышел от меня. Пусть Соловьев идет к седьмому подъезду.

Окунев спускался в лифте. Он чувствовал себя разбитым, начинала болеть голова. Выйдя из подъезда, Окунев остановился, прикидывая, как быстрее добраться домой на Пресню, и решил ради такого случая не пожалеть денег на такси. Устало размахивая шляпой, утратившей всякую форму, и по-медвежьи переваливаясь, он добрел до стоянки такси, повалился на сиденье и назвал свой адрес.

В тот момент, когда такси, мягко дрогнув, скользнуло от стоянки в общий поток машин, сзади хлопнула дверца второй машины.

Юноша в светлых летних брюках и в спортивной белой рубашке наклонился к шоферу и на мгновенье раскрыл перед ним книжечку удостоверения.

— Давай, друг, поедем! Не слишком близко к той машине, но и не чересчур далеко.

— Понятно! — кивнул шофер и, пригнувшись, обеими руками обхватил руль. — Под желтый светофор придется проскочить! — предупредил он. — Ждать будем — разминемся.