Много еще можно было вспомнить разных историй. И я вспоминал их, вспоминал, пока не заболела голова.

Отец вернулся с работы веселый, поздоровался, спросил, как я себя чувствую, и высыпал мне на одеяло кучу оранжевых мандаринов. Он сказал, что на заводе у них, наконец-то, утвердили проект узкоколейки, за которую инженеры боролись с самой весны. Отец был доволен, шутил, смеялся, крепко потирал руки, словно они у него закоченели. А я слушал его и все гадал, придет завтра Женька или нет. Мне почему-то казалось, что он передумает и завтра зайдет вместе с ребятами меня навестить.

Лешка не соврал. Делегация действительно заявилась ко мне часа в четыре. Пришли Костя Веселовский и Тамара Гусева, председатель нашей санитарной комиссии чистюля Мишка Маслов, занозистая и шумная Вера Свечкина, Олежка Островков, Борис Кобылин. Прибежал и Лешка со своим фотоаппаратом.

— Надо запечатлеть трогательную сцену у постели тяжело больного, — сообщил он. Потом деловито огляделся и сказал, что нужно будет сделать небольшую перестановочку: кровать отодвинуть подальше от стены. Он вытащил из кармана какую-то удивительную лампу — продолговатую, с медной шапочкой на цоколе. — Придется ввернуть, — проговорил он. — При естественном освещении снимать — ничего не получится. Добавим пятьсот ватт для яркости…

— У тебя что при свете, что без света, все равно не получится, — поддразнила его Вера.

— А вот увидишь! Вот увидишь! — яростно откликнулся Лешка.

Они заспорили, а я слушал их и все ждал: вдруг откроется дверь и войдет Женька. Войдет и скажет: «И я к тебе, Серега. Здорово, что ли?» Мне казалось даже, что приди он сейчас, я бы тотчас выздоровел от радости. Но дверь не открывалась, и Женька не появлялся.

— Тише вы, будет галдеть! — басом прикрикнула на спорщиков Тамара, восстанавливая порядок.

Ребята просидели у меня часа два, наперебой рассказывая, какие в нашем классе новости. А новостей за мое отсутствие накопилось немало. Совет отряда запланировал на 20 февраля большой концерт самодеятельности в честь Дня Советской Армии; состоялась хоккейная встреча с командой шестого «Б», и мы выиграли со счетом 7:5; Нина Васильевна, наша классная руководительница, предложила организовать в классе «Уголок бытового обслуживания», чтобы, если у кого оторвется пуговица или будут нечищенными ботинки, можно было пришить или почистить; Гешка Гаврилов получил двойку по географии, а близорукая, нескладная девчонка Сима Соловейчик на уроке физкультуры так неловко прыгнула через козла, что чуть не вывихнула себе руку.

Мне было жаль Симу Соловейчик, которая всегда очень переживала каждую свою неудачу; я с досадой выслушал живописный рассказ Бориса Кобылина о хоккейном матче, в котором мне не пришлось участвовать, и в душе позлорадствовал, узнав, что Гешка получил двойку.

Потом Лешка ввернул в патрон свою лампу, и она вспыхнула таким ослепительным сиянием, что у меня заболели глаза. Веревкин заставил всех сесть вокруг меня и сделать вид, будто бы мы разговариваем, но ни в коем случае не разговаривать, чтобы лица не получились некрасивыми. Он пересаживал ребят возле моей кровати то так, то эдак и, наконец, выключил свою ужасную лампу, но сказал, что надо посидеть минут десять в темноте и подождать, пока она остынет.

Когда часы пробили шесть, все заторопились уходить.

— Ты скорее поправляйся, — сказал на прощание Костя Веселовский. — А то потом, знаешь, догонять трудно. По русскому сейчас суффиксы глаголов проходим. На правописание такие примерчики, что ой-ей-ей!.. — Он наморщил нос и потер переносицу. — Что-то я все время хочу у тебя спросить и забываю. Веревкин со своими съемками все мысли из головы выбил. То дышать, то не дышать… Будто у доктора в кабинете. Ну ладно, вспомню еще…

Я был уверен, что Костя собирается спросить у меня о причинах нашей с Женькой ссоры, и, признаться, радовался, что он об этом позабыл.

Ребята ушли. Стало тихо. Мать принесла ужин. Я поел и стал слушать, как тикают часы в столовой и как на улице гудят автомашины. С полчаса пролежал так, слушая и думая о своем, а потом незаметно уснул.

В кровати я провалялся не больше недели, а в школу помчался с таким чувством, будто бы не был там целый год. Я давно уже заметил, что болеть приятно только первые два дня. Лежишь себе в постели, почитываешь книжки и думаешь: «А наши-то там, в классе, сейчас корпят над диктантом, трясутся, что их к доске вызовут…» Но пройдет еще денек, и так захочется в школу, что хоть вскакивай прямо с температурой и беги!

Встретили меня в классе так, словно я был самый долгожданный гость, и будто бы целую неделю ребята только обо мне и тревожились. Каждому хотелось со мной поздороваться, точно я не дома больной провалялся, а на неделю слетал в межпланетное путешествие. Каждый? Нет, Женька даже и не взглянул на меня.

Зато Лешка вертелся вокруг меня волчком. Он даже сказал, что специально не стал проявлять ту пленку, на которую фотографировал ребят у моей постели, потому что хочет проявить ее со мной вместе.

Костя Веселовский сообщил, что составляет список участников самодеятельности, и спросил, что я умею делать. Но я с огорчением сказал ему, что ничего не умею.

— Вот так так, — озабоченно проговорил Костя. — А записываются все. Ну ладно, — решил он. — Я тебя тоже включу, а там хоть пианино будешь передвигать.

Мишка Маслов оглядел меня со всех сторон и с сожалением заметил, что у меня начищены башмаки и все пуговицы целехоньки. Оказалось, что «Уголок бытового обслуживания» уже начал работать и Мишка назначен ответственным.

— И что это вы все такие аккуратные стали? — недовольно сказал он. — Раньше у одного воротничка нет, у другого рукав порвался. А сейчас «уголок» зазря только пропадает.

Я чувствовал себя в этот день именинником. Даже учителя, выслушав рапорт дежурных и узнав, что я пришел в класс, оживленно кивали мне головой:

— А, Кулагин! Выздоровел? Это хорошо. С возвращением.

Но прошел день, еще один, и все пошло по-старому. Никто уже не обращал на меня внимания, и опять я стал таким же обыкновенным учеником, как и другие.

Дня через три после моего торжественного возвращения в класс, в понедельник, прямо с хоккейной тренировки, разгоряченный и веселый, возвращался я домой. Вприпрыжку взбежал на третий этаж, позвонил и долго не отпускал кнопку. Отворила мать.

— Раззвонился не вовремя, — сердито турнула она меня. — Вечно с выдумками. Отец заболел.

Все веселье разом исчезло.

— Заболел? Когда?

— Днем прямо с завода привезли. От тебя, видно, заразился. Ты смотри мне, не шуми. Голова у него болит. И температура высокая…

На цыпочках вошел я в комнату. Отец лежал на диване, устало прикрыв глаза.

— Сергей? — негромко спросил он. — Видишь вот… Схватила меня нелегкая… Грипп какой-то вирусный. И насморка нет, а скрутило всего. И что за грипп? Врач говорит, эпидемия какая-то из Азии пришла…

— Ты бы не разговаривал много, — проворчала мать. — А то еще больше температура подпрыгнет.

— Да ей уж, пожалуй, некуда больше подпрыгивать. И так почти сорок…

Мать вышла на кухню. Отец подождал, пока за нею закроется дверь, и, приподнявшись на локте, сказал с досадой:

— Болеть-то мне, Сережка, сейчас совсем нельзя. С узкоколейкой только теперь и заботы!.. Да еще электролизеры новые конструируем. Хотим, понимаешь, чтобы материала пошло столько же, сколько на прежние шло, а ванны чтобы были вдвое больше… — Он подмигнул. — Между прочим, вот тут и пригодится нам наука о сопротивлении материалов…

Вернулась мать. Он поспешно и озорно приложил палец к губам и откинулся на подушку.

Я знал, что такое электролизеры. Отец рассказывал, как выделывают алюминий. Сначала из бокситовой руды при помощи химии или в специальных печах извлекают глинозем — белый кристаллический порошок. Потом этот глинозем плавят вместе с криолитом, и криолито-глиноземный расплав попадает в электролизеры — громадные ванны. Там при температуре в девятьсот градусов жары пропускают сквозь эту массу электрический ток, и по желобам выливается из ванны, застывает в формах уже готовый металл.