Ранним утром затемно он уйдёт отсюда, и сно­ва поведёт свою сложную жизнь в облике заме­стителя заведующего торговым отделом город­ской управы. В связи с взрывами в немецких учреждениях фашисты в панике переарестовали прежний состав городской управы, заподозрили в измене. Ему удалось воспользоваться «смутой»: он проник на работу в городскую управу. Слож­ные, рискованные действия предшествовали этому.

Тепло от печки приятно согрело спину. Сквозь одолевавшую дремоту «Брату» привидилось... Зимний день первого года войны... Метель оку­тывает снегом темнеющий вдалеке разрушенный сарай, подкошенную снарядом ель — исчезают ориентиры. Он, офицер разведки, поведёт сей­час на задание небольшой отряд. Словно чуя, гитлеровцы наугад густо обстреливают передо­вую. За спиной люди ждут сигнала, чтобы вы­ступить, поползти, а он на секунду замешкался, пережидая, не стихнет ли обстрел. Вдруг, проры­ваясь сквозь вой метели, сквозь свист снарядов, донёсся громкий женский голос, он обращался к немецким солдатам, предупреждал их о траги­ческом для них исходе затеянной фашистами войны. В ответ лишь чаще полетели сюда враже­ские снаряды.

Разведчики поползли, а над ними стелился яс­ный женский голос. Откуда взялся он здесь, на передовой, под усилившимся обстрелом против­ника в злую, заунывную метель?

Когда «Брат» вернулся с задания, он вспом­нил и спросил, кто это обращался к гитлеровцам с передовой. «Девушка к нам из Москвы при­была, — объяснили ему, — студентка, в наш по­литотдел инструктором назначена» — и показали её издали... Светлые волосы выбиваются колеч­ками из-под серой ушанки, глаза большие, круг­лые. Офицерские ремни складно опоясывают ши­нель. Так он впервые увидел её. Валя, Валенька...

Он отогнал дремоту, встал. Хозяйка по преж­нему сидела на своём посту у окна. Луна по­меркла, темнее стало на улице. Наступало утро, пора было уходить...

* * *

Сегодня подполковник Ярунин сам пришёл де­журить у аппаратов. Ночь с четверга на пят­ницу — это время для связи с «Братом». Всю ночь подполковник просидел в наушниках, глаза его были прикрыты веками, может быть, дремал или просто сосредоточенно прислушивался. Белоухову ни разу не приходилось так долго нахо­диться наедине с подполковником. «Товарищ, подполковник, можете доверить приём мне», — хотел сказать ему Белоухов, но так и не решился. Он подбрасывал поленья в железную печку, смотрел на огонь.

Фашисты судорожно вылавливают всех, кто сколько-нибудь подозрителен им, каждый день приносит новые тяжёлые известия: погиб раз­ведчик, оборвалась связь... В этих условиях не­обходимо было сохранить людей, менять харак­тер связи, не погубить созданную мудрым опы­том, изобретательностью и презрением к смерти кропотливую, выверенную, как механизм, раз­ведку в тылу врага и в то же время нельзя было ни на один день отказаться от своевремен­ного получения донесений. Поэтому так напря­жённо ждут здесь, по эту линию фронта, связи.

Наконец, «Брат» заговорил. Ярунин слушал его, вставляя короткие, мало понятные Белоухову замечания. Окончив прием, Ярунин встал, воз­буждённо зашагал по блиндажу, остановился, спросил у Белоухова:

—   

Ты в Ржеве ориентируешься?

—   

Да, товарищ подполковник, ведь Ржев мой родной город,— пылко ответил он.

Ярунин ушёл, не сказав больше ничего, оста­вив Белоухова в смятении: что означает его вопрос?

Задевая ветки деревьев разлетающимися рука­вами накинутой на плечи шинели, подполковник шёл по лесу, вслед ему с потревоженных веток осыпался снег. Хорошо дышалось в этот ранний час морозного утра.

В лесу за несколько дней вырос военный го­род: густо лепились друг к дружке блиндажи, образуя подобие узкой улички; над протоптан­ными в снегу тропинками, от сосны к сосне про­тянулись наскоро сколоченные перила — это что­бы ночью, не зажигая фонаря, передвигаться наощупь; вверх в безветреный воздух подни­мались из труб прямые столбы дыма.

Навстречу подполковнику неслись приветствия часовых, хрипловатые от продолжительного мол­чания голоса. Подполковник заметил появивше­гося на опушке леса капитана Дубягу, вечером выехавшего с заданием на передовую. Почему вернулся Дубяга? Кого привёл он?

Дубяга подбежал, поднёс руку к ушанке, доло­жил подполковнику:

—   

Из ржевского лагеря заключённых от

Ха

сымкули прибыла связная.

Подполковник поправил сползшую с плеча ши­нель, подошёл ближе, разглядел: наглухо завя­занный платок, глубоко впавшие глаза, измож­дённое лицо. Он поздоровался и неловко пожал вместе с рукавом протянутую ему в ответ руку.

На топчане в блиндаже разметалась в жару связная из ржевского лагеря.

—   

Люба, — тихо зовет её Дубяга, — Люба, ты вспомнила?

Она медленно, широко распахивает глаза, тусклый язычок коптилки дрожит у неё на лице. Лицо худое, скулы обтянуты кожей, рот стиснут в напряжении.

—   

...Припомнила, — с трудом выговаривает она, — еще гоняли на угол Калининской улицы...

—   

Там тоже гнёзда для мин?

—   

Да, и там... откапывали... Три дня го­няли туда на работу. Земля мёрзлая... ломом били...

Она снова закрывает глаза. Дубяга возвра­щается к расстеленному на столе плану Ржева: фашисты начали минировать Ржев, на улицах, дорогах, под домами глубоко закладываются мины. Об этом сообщила Люба, связная под­польной группы лагеря. Дубяга нашёл на плане Калининскую улицу, сделал ещё одну по­метку.

Как и предполагал подполковник Ярунин, по­сылая Хасымкули через линию фронта в ржев­ский лагерь, фашисты заставляли заключенных отрывать гнёзда для мин. Подпольная группа лагеря выполнила задание, переданное ей Ха­сымкули, собрала сведения, где работали люди.

Все эти данные занесены Дубягой на карту, но сейчас ясно, что этого недостаточно, необходимы исчерпывающие точные сведения, необходим точный план минирования Ржева.

Люба подзывает капитана Дубягу.

— Пить хочешь?—спрашивает Дубяга.

Пришла девушка к своим и свалилась, сдали нервы. Жажда выговориться, рассказать всё о себе, о пережитом мучает ее. О том, как кава­лерийская дивизия по приказу ставки с боями прорвала оборону врага, скрылась глубоко в лесу и пошла рейдом по немецким тылам, как при­шлось ей, радистке, остаться в лесу для связи с Большой Землей, а дивизия, выделив отряд ох­раны санбата, ушла дальше: кони взбороздили снег, кавалеристы помахали на прощанье — только их и видели.

Раненых разместили в пустых партизанских землянках, и Люба приняла по рации: завтра выйдут самолёты, жгите костры.

Наутро фашистский карательный отряд ата­ковал лесной лагерь. Врачи, санитары, раненые стойко сражались, и фашисты дважды отходили, а в третий, это было уже к вечеру, они верну­лись с пополнением. У наших кончились боепри­пасы. Фашисты вытаскивали раненых на снег, избивали, кололи штыками, расстреливали. Это длилось долго. Когда стемнело, гитлеровцы зато­ропились, боялись встречи с партизанами, и тех немногих, кого еще не успели расстрелять, по гнали из лесу. А над лесом в это время появи­лись самолёты, они долго кружились, высматри­вая костры...

Глаза Любы сухо горят.

Где-то совсем близко грохнул тяжёлый снаряд, подпрыгнула на столе коптилка, с потолка посыпалась земля, едва не погасив её.

Люба замолчала. Дубяга накрыл её своим по­лушубком и вернулся к столу.

Казалось, немало пройдёт времени, прежде чем оправится Люба. Она не выходила из блиндажа, часами просиживала на топчане грустная, не от­решившаяся от пережитого.

Подречный, когда случалось у него свободное время, подсаживался к девушке. У самого — дочь ровестница Любе, но своя — дома, в кол­хозе живёт, а этой, такой молоденькой, сколько горя пережить пришлось. Солдатскую ношу не­сёт она наравне с мужчинами. Глядя исподлобья на истощённое лицо девушки, Подречный сокру­шался. Он сходил к старшине за обмундирова­нием для Любы, перерыл склад в поисках вале­нок поменьше размером и вместе с девушкой ра­довался её обновкам.