— Верю, — сказал Кручинин, возвращая Грачику заключение лаборатории. — Перо и карандаш его не касались. Ну, а как насчёт кисточки? Тогда никакое фотографирование не могло обнаружить повреждений поверхностного слоя бумаги. Но микрорентгенограмма могла бы кое-что дать: просвечивание рентгеном показывает хорошие результаты, когда имеешь дело с симпатическими чернилами.

— Да, если для чернил использованы растворы солей тяжёлых металлов! Но… — начал было Грачик.

— Э, да ты, оказывается, в курсе дела! — сказал Кручинин тоном, словно осведомлённость Грачика была для него неожиданностью. Он всегда радовался, обнаруживая знания Грачика в той или иной области, и не сомневался в его любознательности, но подозревал, что восточная неторопливость подчас мешает молодому человеку. Кручинин любил сравнивать выводы следователя с диагнозом врача: от них зависела судьба живого человека, а подчас и его жизнь. Разве судебная практика знает мало ошибок, произошедших из-за недостаточной квалифицированности следователей и судей. Только стремление к глубокому познанию своей специальности могло обеспечить, по мнению Кручинина, безошибочность в работе. Продолжая свою мысль об исследовании листка, написанного симпатическими чернилами, Кручинин сказал: — Ценным преимуществом рентгеновского способа является то, что он не приводит к повреждению документов…

Грачик с видом послушного ученика прислушивался к тому, как Кручинин подробно излагал способ этого исследования. И только дав Кручинину выговориться, вынул из папки и положил перед учителем протокол рентгенографической экспертизы.

— Что же ты молчал!? — проворчал Кручинин. — Кому была нужна моя лекция?

— Я начал было про соли тяжёлых металлов, а вы тут же перебили, — отпарировал Грачик. — Ну, я из уважения к вам и замолчал.

— Ох, и лукав же ты, Грач! Откуда это в тебе?.. — И тут же с упрёком: — И всё-таки я не убеждён: эксперты не применили химического анализа.

Грачика начало раздражать упрямство Кручинина, спорившего против очевидности.

— Ведь листок пуст, пуст! — повторил Грачик. — Это же доказано всеми способами, какие даёт физика!

— Кроме физики, есть ещё химия, — повторил своё Кручинин.

— Эдак рассуждая, — все больше раздражался Грачик, — пришлось бы всеми способами анализа подвергнуть все чистые листки в этом блокноте?

— Ну, что же, я бы за это только похвалил.

— А может быть, и похвалите вот за это? — улыбаясь, спросил Грачик и подал Кручинину мутный, но вполне достаточный для опознания отпечаток двух пальцев.

— Откуда, чьи? — с интересом спросил Кручинин.

— С одного из листков того же блокнота — жировые следы. Сохранились, несмотря на длительное пребывание в воде.

— И они принадлежат утопленному псевдо «милиционеру»? — Это прозвучало в устах Кручинина скорее утверждением, нежели вопросом, и тут Грачик смог, не скрывая своего торжества, сказать:

— Нет!

— Жаль.

— А я не жалею. Может быть, хорошо, что они оставлены не им. Может быть, пригодятся, когда поймаем его сообщника.

— Вот теперь хвалю! — с удовольствием проговорил Кручинин. — Но ты не торжествуй — рано! Возвращаемся к вырванному листку: упомянутый в протоколе пустой листок вырван из блокнота и сложенный вчетверо засунут между листками этого блокнота?

— Собирался человек разорвать его на четыре части, когда ему понадобился маленький кусочек бумаги, да не разорвал, — беззаботно ответил Грачик. — А я, по-вашему, должен ломать себе голову не только над тем, почему листок пустой, но и ещё над тем, почему он сложен и почему именно вчетверо?

— И впрямь было бы важно получить ответы на все эти «почему». Ты не допускаешь, что листок был вырван, на нём было что-то написано, потом его сложили вчетверо, чтобы отправить по назначению, и в ожидании отправки засунули в блокнот. А отправка-то и не состоялась. Вот он и остался в блокноте. Возможно?

— Вы полагаете, что от лежания в воде с листка слезло написанное? — Грачик удивлённо посмотрел на Кручинина: неужели и тут он будет возражать?

— Сдаётся мне, что написанное могло и остаться. Необходимо узнать, что там написано. — Выведенный из себя упорством Кручинина, Грачик ухватил было укреплённый в папке дела белый листок, но Кручинин удержал его руку. — Умерь темперамент! Это — вещественное доказательство — штука для следствия священная.

— Этот пустой листок?

— Писать можно не только чернилами и карандашом… А слюна на что?

— И вы собираетесь прочесть написанное слюной после того, как бумага пролежала столько времени в воде? Эх, учитель-джан! Листок пуст, как эта вот стопка чистой бумаги.

— Если бы ты следовал моим советам и побольше читал относящегося к твоей специальности, то мог бы вспомнить об упоминании Рейсса, имеющем прямое отношение к данному случаю. Конечно, вам, молодёжи, может показаться немного смешным, что наш брат вспоминает такое старьё, как доклад профессора Рейсса…

— Да кто же он такой, ваш Рейсс?! — нетерпеливо перебил Грачик.

— Человек, к которому царское правительство отправило когда-то группу своих чиновников для слушания лекций по криминалистике. Они ездили аж в Швейцарию. Вон как!

Грачик расхохотался со всей беспечностью молодости.

— Это были времена наивные, детские. Что они знали по сравнению с нами? Что они умели? Даже там в этой «аж Швейцарии»?

— А ты полагаешь излишним снять с полки то, зачем господа следователи поехали в Лозанну? На эдаком величии далеко не уедешь! Я не без интереса прочёл когда-то лекции этого швейцарского профессора. И, спасибо, сейчас вспомнил: по словам Рейсса какой-то японский химик восстанавливал написанное слюной после длительного пребывания бумаги в воде. Стоит напомнить об этом специалистам. Пусть не побрезгуют снять с полки Рейсса. Давай-ка, осторожненько вынимай листок из дела. А я тем временем подготовлю за тебя письмо экспертам. Давай, давай!

Грачику стало неловко: разве он не обязан знать всё, что относится к его работе или хотя бы косвенно с ней соприкасается?!. Но ведь эдак, ежели попадётся дело какого-нибудь астронома, то Кручинин потребует, чтобы он занимался астрономией! Бесполезно сейчас спорить, пытаясь доказать Кручинину, что Грачик не был обязан вспомнить о химии и привлечь к делу химиков. «Был обязан, был обязан!..» — начнёт твердить Кручинин. — «Раз существует на свете химия, — значит, был обязан».

Между тем Кручинин, подняв лист с готовым заданием экспертизе, помахал им в воздухе.

— Как ты думаешь, — сказал он, обращаясь к Грачику, — не слишком ли рано Советская власть отпустила меня на покой? Разумеется, по всем статьям закона я имею право на отставку. Но, видно, люди слеплены все-таки не из одного теста. Иной, ухватившись за возвещённое конституцией право на обеспеченную старость, с радостью отправляется сажать гортензии, хотя ему до старости-то ещё жить да жить. Есть у нас такие. И силы у него на двоих, и здоровьишко не такое уж инвалидное, и даже как будто подлинная любовь к делу в нём жила. А вот поди: уцепился за статью закона и айда на лоно природы изображать Обломова советской системы! Ему и в ум нейдёт, что в это же время миллионы таких, как он, имеющих такое же право на пенсию по букве закона и в десять раз больше прав по здоровью, не находят в себе сил сидеть сложа руки. Ведь ежели поглядеть, то в большей части наших людей горит какой-то удивительный огонь непокорства отдыху. У меня не хватает слов, чтобы это выразить: сдаётся мне, будто наши люди боятся не успеть сделать всё, что могут, для построения того удивительного, что строим. И закон-то говорит: имеешь право идти на покой; и эскулапы — про сердце, и про печёнку, и про прочее такое. А он все никак! Ещё немножко, да вот ещё немножко! Хотя бы для того, чтобы показать вашему брату, молодым, как нужно работать… Точнее говоря: как можно работать, хоть вовсе и не обязан.

— Вы что же хотите сказать, — несколько иронически усмехнулся Грачик, — что для многих у нас — уже как при коммунизме: труд — удовольствие.