Нет, нет, он не согласен, он не пойдет!..

Яркий забился в угол машины и вытянул руки, защищаясь от соседа. Но тот и не думал на него нападать.

— Что за идиот! — произнес он, засмеявшись. — Чего вы боитесь? Вы же с друзьями! С единственными друзьями, желающими вам помочь.

Но Яркин все плотнее прижимался к стенке сиденья.

В отворенную дверцу просунулась голова вышедшего пассажира. Второй сказал ему что-то на языке, которого Яркий не понимал. Тот засмеялся и сказал:

— Не надо валять дураков. Это есть ваш последний шанс. Если вы не станете это понимать — кончено, абсолютно все кончено для вас…

То, что он так дурно говорил по-русски, почему-то подействовало на Яркина успокаивающе. Он опустил руки и расслабил мускулы. В сознание проник еще смутный, но все же успокоительный проблеск надежды. Яркин пытался вглядеться в лица спутников. Темнота не позволяла рассмотреть их, однако по общему облику Яркин понял, что оба — иностранцы. Платье, шапки — все было немножко непривычное. Восприятие окружающего было так вяло, мысли двигались так медленно, что Яркин не пришел еще ни к какому выводу, когда оба спутника почти одновременно повторили:

— Давайте… время есть деньги… Мы тоже рискуем из-за вас.

Яркин нерешительно подвинулся было к дверце, но почувствовал, что тело его отяжелело и ноги совершенно перестали слушаться.

— Я не могу… не могу… — растерянно пробормотал он.

По-видимому, не столько его слова, сколько тон убедили спутников в том, что он действительно не способен вылезти. Они снова заговорили на своем языке. Теперь Яркину показалось, что он разобрал несколько английских слов. Хотя оба говорили очень быстро и глотали половину слов, но все же в их языке было что-то, что казалось похожим на тот дурной, элементарный английский язык, который ему когда-то преподавали в вузе.

Один из спутников обошел машину и отдал приказание шоферу. Тот без вопросов вылез со своего места, а пассажир сам сел за руль. Автомобиль медленно покатился по дороге. Стекло между кабинами опустили.

— Мы очень интересовались вашей жизнью, — сказал Яркину тот, что сидел рядом с ним. Он говорил по-русски чисто, отчетливо выговаривая слова. — Мы интересуемся жизнью людей, которые не совсем в ладах с советской властью.

Яркин мотнул головой.

— У меня нет… никаких несогласий… — пробормотал он.

— Это вам только кажется, — усмехнулся собеседник. — Если вы хорошенько подумаете, то поймете: вам с советской властью не по пути. Ей вы тоже не ко двору… Это правильное русское определение: не ко двору. Такие, как вы, — лишние люди тут. Такой здесь неудобный строй. Не дают инициативы. Каждый должен жить по расписанию. Это неудобно и неправильно для смелых натур, как ваша. Но мы вас понимаем и готовы вам помочь. Как человеку и как инженеру. Если вы согласитесь принять нашу дружбу…

По мере того как он говорил, сознание Яркина прояснялось. Он уже не сомневался в том, кто такие эти люди. Он понимал и то, зачем они с ним, понимал, почему они говорят именно с ним. Он был достаточно сообразителен для того, чтобы понять и то, что будет дальше.

И действительно, после нескольких общих фраз незнакомец перешел к делу. У Яркина будут деньги. Больше денег, чем те, что он с таким риском добывал в сообществе с Паршиным. Для этого ему придется только оказать его новым друзьям услугу. Она будет проста и не связана с каким бы то ни было риском: простая карандашная копия проекта, над которым работает группа Яркина в авиационном институте, — вот и все.

Яркин молчал. Он даже не слушал соседа. Он думал о своем. На смену страху и растерянности приходило отвращение к этим людям, к тому, что они сказали, к тому, что он слушал их, к самому себе. Не было и тени удивления тем, что они обратились именно к нему, — так и должно было быть. Необычайная ясность, какой он давно уже не ощущал в голове, помогала понять: степень его падения такова, что все происходящее закономерно, настолько логично, что он сам может по пунктам расписать все, что будет дальше. Сейчас ему скажут, что если он согласится на их предложение, то они его навсегда обеспечат деньгами и больше никогда, решительно никогда к нему не обратятся. Передача секретного проекта будет единственной услугой, которую он им должен оказать. И так же хорошо он знает, что как только он даст согласие на их предложение, как только передаст им первый клочок проекта, он станет их рабом навсегда. За просьбой об «единственной услуге» последует требование, категорическое требование второй услуги, за второй третьей. И так до тех пор, пока у него не хватит мужества пойти к властям и заявить о своем предательстве или власти сами не откроют его преступления… Ну, а если он сейчас скажет этим двум, что несогласен?… Но и в этом случае все ясно: они пригрозят ему разоблачением. Его биография — клад для шантажистов. Ведь Паршин шантажировал, когда за Яркиным была совсем пустяковая вина, проступок почти формального характера. А уж теперь-то, когда у народа накопился к нему длинный счет, его еще легче взять на испуг. Тогда из человека, скрывшего кое-что темное в прошлом, он стал грабителем. Теперь из грабителя его хотят сделать шпионом. Путь вполне последовательный. Логика жизни — ничего больше. Так стоит ли сопротивляться?… Чего он достигнет, пытаясь убедить этих людей в том, что никогда не был врагом советского народа и не хочет им становиться? Стоит ли говорить им, что они такие же враги его самого, как и его народа?… Пожалуй, не стоит — пустой разговор…

Так что же?…

Он не заметил, что в кабине давно уже царит тишина. Автомобиль стоял. Спутники Яркина молчали. Косой отблеск мутного света месяца, отброшенного настом, проникал в машину. Яркин посмотрел в лицо соседу. Выражение незнакомца было настороженным. Он нервно мял губами сигарету. Яркин втянул носом аромат табака и на минуту закрыл глаза.

— Ну… вот что… — проговорил он медленно, обдумывая каждое слово. — Я не стану с вами торговаться, не в этом дело…

Он, прищурившись, поглядел на соседа. Тот ответил молчаливым кивком головы.

— То, о чем вы просите, не такой уж большой труд. Но… — он помолчал, подыскивая как можно более убеди-тельные слова, — у меня тоже есть условие, без которого дело не может состояться, чем бы вы мне ни угрожали.

Он выжидающе смолк. После некоторой паузы человек, сидевший впереди, полуобернувшись к Яркину, спросил:

— Мы хотели бы слушать условие… Всякая бывает условия: исполнительная и нет исполнительная…

Яркин опустил взгляд. Он боялся, что тот, впереди, уловит в его глазах нечто, чего ему видеть не нужно.

— Не знаю, как вам покажется, но для меня оно обязательно, это условие… Я должен знать, кто дал вам информацию обо мне.

— Глупое условие! — проговорил его сосед.

А тот, что сидел на месте шофера, по-видимому, не понял Яркина, потому что второй принялся ему быстро объяснять по-своему. Потом они помолчали. Подумали. И снова заговорили, опять быстро, глотая слова. Яркин не мог ничего понять. Однако он готов был отдать голову на отсечение, что среди этого потока чужих слов было одно, которое он отлично узнал, — «Ивашкин»! Тот, за рулем, повторил его два раза.

В конце концов, сосед Яркина решительно отрезал:

— Ноу. — И, подумав, еще что-то прибавил. А Яркину он сказал: — Вы ошибаетесь, условия ставите не вы, а мы. И то, что вы сказали, нам не подходит.

— Тогда и мне не подходит то, что сказали вы, — ответил Яркин.

— Ну… ваше право. Мы не насильственники, — усмехнулся тот, с переднего сиденья. — Все произойдет само собой.

Но сосед перебил его:

— Не думаю, чтобы господин Яркин был врагом самому себе. Кто не предпочтет такого простого дела, какое мы предлагаем, — дела без риска и с прекрасным вознаграждением, — тому, чтобы завтра же очутиться за решеткой?… Это же глупо!

— Это есть глупо, — повторил передний. — Нельзя ощущаться за решеткой из-за простой любопытство.

— Подумайте, господин Яркин, — сказал сосед. — Ведь мой коллега прав… выбора у вас нет. Если вы с нами — все в порядке. Если нет — решетка. А что будет, если вы узнаете источник нашей информации? Действительно, простое любопытство. — Он рассмеялся. — Это к лицу женщине, а не вам.