— Когда гунны пришли сюда, жители, естественно, хотели спасти свои ценности. Они пошли к ломбарду, чтобы выкупить свои заклады. Целый приход собрался у его дверей. Длинная очередь людей — мужчины и женщины. Может быть, первая очередь, которую здесь видели. Много раньше, чем они стали обычными у мясных лавок и булочных. Люди хотели спасти свое достояние, но ломбард уже не возвращал вкладов. Гунны наложили на них свою лапу. Видкун Хеккерт сидел в своем окошечке и вместо часов, цепочек и колец выдавал людям отпечатанную гуннами прокламацию. А когда толпа, к которой присоединились люди со всей округи, стала рвать прокламации и угрожала силой взять свое, появились молодчики, купленные немцами. Вот тогда-то здешние люди и узнали впервые, что такое кастет. Помните?

— Еще бы не помнить, — сказал хозяин. — Попытка получить обратно свои часы и браслет жены стоила мне крепкого удара по голове.

— Может быть, этой вот самой штучкой, — хмуро проворчал Видкун и ткнул пальцем в сторону кастета, который Оле все еще держал на виду у всех.

— Ну-ну, ты уж слишком, — заметил Эдвард… — Но кто же не знает, что гуннам так и не удалось вывезти наши ценности! Они до сих пор лежат спрятанными где-то в нашей стране.

— Спрятанными? — удивленно спросил Грачик. — И именно тут, в вашей стране?

Шкипер ответил утвердительным кивком головы.

— Так почему же их не отыщут и не раздадут законным владельцам?

— Видите ли, — принялся объяснять хозяин, — там собраны вещи со всей округи, с нескольких приходов, целая куча драгоценностей. А у людей, как я уже говорил, не сохранилось даже квитанций на их вещи. Так какой же смысл искать эти вещи? Все равно их нельзя взять без квитанций. Поди-ка разберись, что кому принадлежит.

Подобная точка зрения не укладывалась в сознании Грачика. Ему хотелось рассмеяться над порядками, граничащими с чем-то большим, чем простая наивность, но, не желая обижать этих простых людей, он только сказал:

— Так возьмите архив ломбарда, его книги, и по ним вы установите, кто что сдавал.

— Вот тут-то и зарыта главная собака, — вставил свое замечание шкипер. — Если бы кто-нибудь знал, где гунны спрятали эти книги!

В разговор вмешался и пастор:

— Вы должны знать, что, уходя, гунны сжигали все бумаги, все книги, все архивы, какие хотели уничтожить. Например, совершенно точно известно, что они сожгли архив своего гестапо. Так почему же им было не сжечь и ломбардные записи, доказывающие, кто именно является хозяевами спрятанных ими ценностей.

Пастор пожал плечами. Послышался голос Оле:

— Херре Видкун Хеккерт знает все, что, касается ломбарда.

Видкун в сомнении покачал головой:

— Этого я не знаю.

Он поднялся, пристально поглядел на Оле, и резко отвернувшись, пошел к выходу. Какая-то тяжелая струя мрачного недоверия и уныния тянулась за его большой сутулой фигурой. Словно холодное дыхание неприязни и взаимных подозрений растекалось по комнате. Даже яркий свет лампы перестал казаться Грачику уютным и ласковым, и лица в нем стали зеленоватыми, точно обрели вдруг бледность мертвецов.

Проводив взглядом широкую сутулую спину уходящего Видкуна, Грачик спросил пастора:

— Вы сказали, что нацисты сожгли свои секретные архивы.

— Да, это все знают.

— В том числе архив гестапо?

— Да. Вся улица перед гестапо была крыта пеплом и хлопьями тлеющей бумаги.

— Да, да, — весело подтвердил хозяин. — Эти хлопья летели из печных труб так, словно вся преисподняя жгла бумагу.

— Откуда же известно, что это сжигались именно секретные дела? — спросил Грачик

— Так говорят… — неопределенно проговорил хозяин.

— Не только так говорят, — строго поправил пастор. — Это точно установлено: архивы гестапо сожжены.

— Ну что же, сожжены так сожжены, — согласился шкипер. — Нам до них нет дела. Нас больше интересуют книги ломбарда.

Чтобы рассеять атмосферу некоторой натянутости, вызванной этой темой, по-видимому, неприятной кассиру, Грачик весело сказал:

— А нас интересует вот что. — Он сел за старенькое пианино, и разбитый, давно не настраивавшийся инструмент издал первые дребезжащие звуки. Грачик было остановился в недоумении и нерешительности, но Кручинин воскликнул:

— Продолжай, продолжай, пожалуйста… Ты знаешь, это чем-то напоминает клавесин… Сыграй что-нибудь очень старое. Из песен этой страны.

— Нет ли у вас нот? — обратился Грачик к хозяину. — Что-нибудь из Оле Буля или Грига?

Хозяин удивленно поглядел на жену, та ответила таким же удивленным взглядом. Можно было подумать, что они впервые слышат имя великого музыканта. Не желая вводить их в смущенье, Грачик заиграл по слуху. От его внимания не укрылось, как по-разному реагировали на музыку слушатели. Старый шкипер оперся подбородком на руку и, не отрываясь, следил за пальцами Грачика. В противоположность шкиперу, пастор, которому как собирателю песен сам бог велел быть внимательным слушателем, казалось, вовсе не был заинтересован его игрой. Черты его лица, когда на него никто не глядел, стали жесткими, и взгляд говорил о том, что мысли его далеко.

Хозяин иронически поглядывал на то, как Грачик усаживался за пианино и брал первые ноты. И даже нахмурился, услышав первые ноты своего разбитого инструмента, словно его дряхлость была для него новостью. Но как только все яснее стал различаться ритм танца, морщины на лбу его разгладились и носок его ноги словно бы сам стал притопывать такт музыке.

— Да ведь это же халлинг! — улыбаясь, воскликнул хозяин, когда в воздухе, словно уносящаяся снежинка, растаял последний звук, — это же наш халлинг, — повторил он.

— Когда я был помоложе, я тоже танцевал его. — Дружески толкнув Грачика в спину, он сказал: — Ну, ну давай-ка еще что-нибудь.

Грачик заиграл григовский “Танец с прыжками”. И вдруг за спиной его раздался тяжелый топот морских сапог. Оглянувшись через плечо, Грачик с удивлением увидел шкипера Хеккерта, выделывающего незамысловатые па народного танца. Напротив него, подбоченясь, стояла хозяйка, выжидая своей очереди вступать. Лица обоих были сосредоточены, слов они вспоминали что-то далекое и трудное.

Грачика заставили еще и еще раз сыграть тот же танец. После шкипера станцевал и хозяин в паре с женой.

Гости разошлись в самом благодушном настроении. Даже пастор, лицо которого во все время игры и танцев оставалось равнодушным, сказал Грачику несколько любезных слов на прощанье.

Оставшись в своей комнате, Грачик посмотрел на Кручинина:

— Ну-с, что вы скажете?

— Ничего, комната как комната, народ как народ…

— Я говорю об архиве гестапо… ведь если он сожжен…

Он имел в виду, что в таком случае их путешествие теряет половину смысла.

В ответ Кручинин только пожал плечами и ответил вопросом же:

— А если он не сожжен?

— Вы хотите сказать, что если разыскиваемый нами нацист не сжег архив гестапо, то, получив архив, мы не станем преследовать этого нациста, не будем считать его преступником?

Кручинин посмотрел на Грачика с нескрываемым удивлением.

— Удивительно, просто замечательно удивительно, Сурен джан, — имитируя дикцию Грачика, проговорил Кручинин, — иногда ты здорово, замечательно здорово умеешь ставить вес с ног на голову. Замечательно!

Грачик знал, что лишь в минуты крайнего довольства им его старший друг позволял себе его передразнивать.

— Если он не сжег архив, — проговорил Грачик в смущении, — и тем самым дает нам возможность…

Но Кручинин не дал ему договорить.

— Никаких возможностей он нам не дает, — резко сказал он. — Не ради наших “возможностей” он сберег архив. Его виновность нисколько не уменьшается от того, что архив цел.

— Как же так?… Объективно это работа на нас.

— Выбрось из головы слово “объективно”. Хорошенько запомни, что признание действия преступным зависит от классовой цели, как это действие преследовало. А едва ли даже у такого несообразительного субъекта, как мой друг Сурен Грачик, есть сомнение в классов цели спасения архива. А?