Девица пошатнулась, как бы от удара, и глухо произнесла:

— …К сожалению… он уже не нуждается ни в чьей помощи… — При этом глаза ее с ненавистью остановились на рыдающей женщине.

Шеф безмолвно указал Круши на постель. Тот подошел к трупу, приподнял ему голову лаконически отрапортовал:

— Директор Вельман.

Возглас изумления вырвался у шефа. По тому, как Кручинин мгновенным, едва уловимым движением оглянулся на лейтенанта Грачик понял, что открытие крайне заинтересовало его друга.

Грачик не посмел бы применить к своем другу слово «поразило» или хотя бы «удивило», как должен был сказать о самом себе. Он не знал обстоятельств, которые могли быт для Кручинина поистине неожиданными. Когда Грачик посмотрел на него вторично, то имел уже такой вид, словно ничего не произошло, и будто он именно такого сообщения и ждал. Грачик был убежден в том, что это не было рисовкой. По его мнению, «интуиция Кручинина такова, что он способен по мельчайшим, для других вовсе неуловимым при знакам с быстротой анализировать случившееся, а иногда и предвидеть ближайшие события с поразительной точностью.

Именно это, по мнению Грачика, и давало Кручинину возможность почти ничему не удивляться. По каким-нибудь деталям, не схваченным ни Грачиком, ни шефом полиции, а может быть, не замеченным даже и профессионалом полицейского дела лейтенантом Круши, Кручинин уже знал то, что стало другим ясно значительно позже, — что произошло в этой комнате.

Из объяснений рыжей девицы присутствующие узнали, что сама она — личный секретарь доктора Вельмана, Эла Крон; пожилая дама, продолжающая олицетворять безысходное отчаяние, — жена Вельмана и молодой атлет — их племянник, инженер-электрик Уго Вельман, приехавший сюда погостить на рождественские праздники.

— …близко зная господина Вельмана, — сдерживая волнение, говорила Эла, — я не могла не заметить, что весь сегодняшний день он был в несколько необычном для нею состоянии волнения, какой-то особенной настороженности. Словно он все время ждал чего-то… чего-то неприятного. При его болезненности это заставило меня беспокоиться. Мое беспокойство достигло крайней степени, когда он вдруг, вместо того чтобы одеваться к новогоднему ужину, вышел ко мне в этом спортивном костюме и сказал, что идет на прогулку. Это было так странно. Я пыталась отговорить его. С минуты на минуту должны были съехаться приглашенные. Создавалось неловкое положение. Я сказала об этом госпоже Вельман. Она поднялась сюда, и между супругами произошло объяснение. Зная характер моего патрона, я возлагала мало надежды на то, то мадам удастся уговорить директора статься, если он решил ищи. Поэтому я быстро спустилась к себе и тоже переоделась намереваясь сопровождать господина директора на прогулку. Однако, когда я вернулась наверх, то не застала тут уж ни его, ни… мадам. — При слове «мадам» маленькие крысиные глазки рассказчицы сверкнули ненавистью, которую у нее не хватило силы и умения скрыть. — Его вообще уже не было дома, — продолжала она. — Это было очень неловко. Ужин, к которому собрались все близкие, прошел в угнетенном, настроении. Он был прерван неожиданным для всех нас возвращением господина Вельмана. Едва поздоровавшись с гостями, что было удивительно для этого любезного и приветливого человека, и даже не дал себе труда извиниться, он поднялся сюда.

Волнение рассказчицы росло по мере топ как она говорила. Грачик видел, что ей стой труда владеть собой и вести связную речь Грачик подал было ей воды, но она отстранила его руку. В ее глазах он прочел: «Не прерывайте меня, иначе у меня не хватит сиг связать мысли…»

— …Последовав за директором, я увидела что он вернулся в состоянии крайнего возбуждения. Мне кажется, я… никогда еще не видела его таким. Несколько минут он молча ходил по комнате. Я не решалась прервав это молчание. Наконец он остановился и взяв меня за руку, ласково сказал: «Боюсь милая Эла, что нам придется расстаться. Обстоятельства складываются так, что…» Недоговорив, он отвернулся и снова долго молчал. Вдруг он сказал: «Принесите мне молоко». Тут я должна пояснить, господа, что у доктора Вельмана была привычка выпивать утром и перед сном по стакану сырого молока. Он делал это регулярно изо дня в день. Я поняла: он собирается лечь, и, не возражая, пошла на кухню за молоком. В верхнем коридоре я встретила мадам Вельман. Мне, показалось… что она отшатнулась от двери этой комнаты, как будто подслушивала наш разговор… Я видела: она крайне раздражена. Взгляд, которым она меня окинула, сказал мне с полной ясностью, что ее подозрения о нашей близости с доктором Вельманом перешли в уверенность.

При этих словах Эла отвернулась, думая, видимо, что скроет этим выступившие у нее слезы. Стараясь сделать это незаметно, она вытерла глаза и с нескрываемым негодованием проговорила:

— Вот к чему приводят сплетни! — Она помолчала, преодолевая волнение. — Чтобы избежать объяснения, которое, казалось мне, могло произойти тут же, на лестнице, я поспешила вниз. В кухне я несколько задержалась, чтобы успокоиться и собраться с мыслями. Достала из рефрижератора кувшин с молоком и налила директору его любимый большой стакан. Вынула из шкафа несколько гренок. Когда я со всем этим вышла в коридор, то до меня донеслись слова бурного объяснения супругов — уже второго за этот день… То, что я услышала, заставило меня поспешить наверх. Я считала своим долгом быть около директора Вельмана когда, судя по голосу, совершенно обезумевшая от ревности женщина, не стесняясь тем что ее дом полон гостей, угрожала ему на сильно прекратить нашу воображаемую связь, если он тотчас не выгонит меня из дому. Я не знала, что она подразумевает под словом «насильно», но голос ее звучал так угрожающе. Пока я поднималась по лестнице, в комнат воцарилось молчание. Оно показалось мне особенно страшным. Словно что-то оборвалось во мне, вот тут. Я остановилась, не в силах передвинуть ноги. Именно здесь и нагнал меня Уго. Он тоже услышал угрозы мадам и поспешил сюда, чтобы предотвратить, как ему казалось…

— Господин Уго Вельман скажет сам, что найдет нужным, — вставил шеф.

— Простите, я так волнуюсь… Когда мы вместе с Уго вбежали сюда, то увидели то же, что видите вы… Очень странно: мадам в комнате не было. Она вбежала следом за нами, делая вид, будто представившееся зрелище является для нее неожиданным. Уго позже сказал мне, что я лишилась чувств. Вероятна это было действительно так. Придя в себя, я увидела одного из гостей — нашего домашнего врача, склонившегося над убитым. Ему не оставалось ничего иного, как засвидетельствовать смерть. Это все…

Сильные пальцы рассказчицы снова сплелись, и из глаз, устремленных на труп, закапали слезы.

Из дальнейшего опроса, произведенного шефом, выяснилось, что Уго Вельман слышал часть бурного объяснения супругов, упреки и угрозы жены директора и что, вбежав сюда вместе с Элой, Уго застал именно эту картину, какую она описала.

Судя по всему, орудием убийства послужил массивный нож для разрезания книг, изготовленный из нержавеющей стали. Удар был нанесен тяжелой крестообразной рукоятью ножа в висок. Этот нож валялся тут же возле кровати, так же как и книга, которая, по-видимому, была до того заложена этим ножом. По общему признанию, нож принадлежал жене покойного. Она и сама признала это, но упорно отрицала какую бы то ни было причастность к убийству. По ее словам, оно произошло в те несколько минут, когда ее не было в комнате, — между концом ее ссоры с мужем и ее вторичным появлением в его спальне. Она пыталась уверить нас, что вернулась для того, чтобы помириться с мужем, а, войдя в комнату, увидела там Элу и Уго.

Беглый опрос гостей, утративших всю свою респектабельность из-за боязни быть запутанными в темное дело, не дал ничего. Они растерянно отвечали на вопросы, задаваемые шефом полиции. Вернувшись на свое место у стены, каждый из них замирал в позе испуга и даже отчаяния.

— Кто они такие? — тихонько спросил Кручинин у шефа.

— Промышленная и финансовая знать нашего города, — со странным выражением, смахивающим на трепет уважения, ответил тот. — Конечно, те, кто не успел бежать к американцам.