В январе 1913 года оба ребенка Айседоры вместе с гувернанткой ехали на машине из Парижа в Версаль. На дороге мотор внезапно заглох, шофер заглянул под капот и тут автомобиль, сбив с ног водителя, рванулся с места и вместе с пассажирами упал в Сену.

Узнав о трагедии, Айседора не плакала; она впала в прострацию. Образы погибших детей постоянно преследовали ее. Однажды увидев их в волнах моря, она бросилась навстречу, но дети исчезли в водяных брызгах. Испугавшись, что сходит с ума, Айседора упала на землю и громко закричала. Упавшую на землю рыдающую женщину поднял прохожий. «Я могу вам чем-нибудь помочь?» — спросил он. В отчаянии Айседора простонала: «Да, спасите меня, подарите мне ребенка». Их связь была недолгой. Мальчик, родившийся от их связи, прожил всего несколько дней. Айседора стала пить, газетчики даже заменили ее фамилию Duncan на Drunken, что значит «пьяная».

Позже она расскажет, как, вернувшись в свое ателье, твердо решила покончить с жизнью. И только слова окруживших ее маленьких учениц «Айседора, живите для нас. Разве мы — не ваши дети?» вернули ей желание жить и творить.

В Советской России ее настигла новая роковая страсть. Знаменитая танцовщица познакомилась с Сергеем Есениным. Их первая встреча произошла в доме Пигита на Большой Садовой, 10 на богемном вечере в студии известного художника Георгия Якулова. По воспоминаниям очевидцев, она появилась после полуночи, ей поднесли полный стакан водки, она его залпом выпила и прилегла на кушетку.

Сергей Есенин и Айседора Дункан

Друг Есенина поэт и беллетрист Анатолий Мариенгоф так описывает ее появление и то, что за этим последовало: «Красный, мягкими складками льющийся хитон; красные, с отблесками меди, волосы; большое тело, ступающее мягко и легко. Она обвела комнату глазами, похожими на блюдца из синего фаянса, и остановила их на Есенине. Маленький, нежный рот ему улыбнулся. Изадора легла на диван, а Есенин у ее ног. Она окунула руку в его кудри и сказала: «Золотая голова!» Было неожиданно, что она, знающая не больше десятка русских слов, знала именно эти два. Потом поцеловала его в губы. И вторично ее рот, маленький и красный, как ранка от пули, приятно изломал русские буквы: «Ангел!» Поцеловала еще раз и сказала: «Тшорт!»

Есенин был околдован божественной Айседорой и всю ночь напролет взахлеб читал ей свои стихи. Так началась их любовь. Через три часа после знакомства они уехали вместе в колдовскую русскую ночь. Ей было 44 года, ему — 26. Но для обоих это была всепоглощающая страсть.

И еще одно совпадение, которое можно назвать мистическим. Этой волшебной ночью Есенин отправился провожать Айседору на Пречистенку. Путь был долгим, лошадь тихо брела по темным пустынным переулкам, и уставший извозчик нечаянно заснул. Есенин с Дункан оживленно беседовали и не обращали внимания на дорогу, и только переводчик балерины Илья Шнейдер заметил, что лошадь заблудилась и ходит вокруг церкви св. Власия в Гагаринском переулке. Он потряс извозчика за плечо: «Эй, отец, ты что, венчаешь нас?! Вокруг церкви, как вокруг аналоя, третий раз едешь!» Есенин, услышав, расхохотался: «Повенчал! Повенчал!» А когда перевели Айседоре, она заулыбалась, воскликнув: «Mariage!», что означало «Свадьба!»

Забавное происшествие оказалось вещим предзнаменованием — через полгода, в мае 1922 года состоялась их свадьба. Есенин поселился в Пречистинском особняке вместе с Айседорой и ее многочисленными воспитанницами — «босоножками».

Елизавета Стырская оставила воспоминания о свадьбе Сергея Есенина и Айседоры Дункан: «Я пришла очень поздно, около часу ночи. Свадебное торжество в разгаре. Настроение гостей достигло наивысшего подъема, кричали: «Горько!..» Айседора и Есенин целовались, чокались с гостями, но пили мало. Есенин был трезв. Айседора Дункан отвела меня в спальню, где приготовила для меня бутылку шампанского. Мы выпили втроем и поклялись в вечной дружбе. Никогда я еще не видела Айседору такой красивой, такой обворожительной и веселой. Сколько трогательных, счастливых слов о России, о Есенине, о любви услышала я в эту ночь.

Айседора настаивала, чтобы ее больше не называли Дункан, а Есенина. На портрете, подаренном мне в эту ночь, она подписалась — Есенина. Есенин водил ее рукой, когда она писала русские буквы своей фамилии. Потом она танцевала. Чудовищно огромный красный шарф был ее партнером. Этот шарф окутывал ее руки, как язык пламени. Она танцевала долго и хорошо, вся погруженная в себя, а ее вытянутая фигура, золотые туфельки делали ее похожей на языческую богиню. Есенин, который не выносил ее искусства, бросал на нее из-за угла горячие удивленные взгляды. Она танцевала Шопена. Мы остались на ночь в Балашовском особняке. В мавританскую столовую внесли гигантскую кровать. Другие гости получили матрацы, подушки и белье и устроились в танцевальном зале ее школы. Встали поздно. Завтракали, когда кто хотел. Разошлись лишь к вечеру следующего дня».

Союз поэта и танцовщицы был принят окружающими неоднозначно. Одни со злостью и завистью, другие с восхищением, третьи — с состраданием. Узнав о романе Сергея с Айседорой, ближайший друг поэта Мариенгоф посадил кляксу. Есенин помрачнел — это считалось дурной приметой. По Москве ползли сплетни, что Сергей женился на «богатой старухе». Масла в огонь подливали и друзья-собутыльники, для них она была «Дунькой с Пречистенки». По рукам ходила пошлая частушка, посвященная Мариенгофу и Есенину:

По словам современников, первое время Есенин любил ее маниакально, ловя каждый взгляд, не оставляя ни на минуту. Но уже через полгода, в беспамятстве посылал ко всем чертям, швырял в нее тяжелыми сапогами, а она, поймав сапог, говорила сквозь слезы о своей любви, и писала губной помадой на стенах и зеркалах трогательное «Есенин — Ангел». Есенин пил, ругался и надолго исчезал из дома. Айседора прощала ему все, восхищалась его дарованием, юностью и красотой.

В один из декабрьских вечеров Есенин привел своего друга Анатолия Мариенгофа к Айседоре. Вот как он описал этот вечер в «Романе без вранья»:

«На другой день мы отправились к Дункан. Пречистенка. Балашовский особняк. Тяжелые мраморные лестницы, комнаты в «стилях»: ампировские — похожи на залы московских ресторанов, излюбленных купечеством; мавританские — на сандуновские бани. В зимнем саду — дохлые кактусы и унылые пальмы так же несчастны и грустны как звери в железных клетках Зоологического парка. Мебель грузная, в золоте. Парча, штоф, бархат.

В комнате Изадоры Дункан на креслах, диванах, столах — французские легкие ткани, венецианские платки, русский пестрый ситец. Из сундуков вытащено все, чем можно прикрыть бесстыдство, дурной вкус, дурную роскошь… «…»

— А теперь, Изадора (и Есенин пригибает бровь), танцуй… понимаешь, Изадора?.. Нам танцуй!

Он чувствует себя Иродом, требующим танец у Саломеи.

Дункан надевает есенинские кепи и пиджак. Музыка чувственная, незнакомая, беспокоящая.

Апаш — Изадора Дункан. Женщина-шарф.

Страшный и прекрасный танец.

Узкое и розовое тело шарфа извивается в ее руках. Она ломает ему хребет, беспокойными пальцами сдавливает горло. Беспощадно и трагически свисает круглая шелковая голова ткани.

Дункан кончила танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп своего призрачного партнера.

Есенин впоследствии стал ее господином, ее повелителем. Она, как собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще, чем любовь, горела ненависть к ней.

И все-таки он был только — партнером, похожим на тот кусок розовой материи — безвольный и трагический.

Она танцевала. Она вела танец».

Возбужденная фантазия поэта рисовала странную картину: «Держит она шарф за хвост, а сама в пляс. И кажется, не шарф — а хулиган у нее в руках… Хулиган ее и обнимает, и треплет, и душит… А потом вдруг — раз! — и шарф у ней под ногами. Сорвала она его, растоптала — и крышка! Нет хулигана, смятая тряпка на полу валяется… Сердце сжимается. Точно это я у нее под ногами лежу. Точно это мне крышка».