Дом Перцова предназначался для людей искусства, весь последний этаж был отдан хозяином под мастерские художников. В них в разные годы работали Н.И. Альтман, Александр Куприн, Павел Соколов-Скаля. Здесь создавалась новая русская живопись XX столетия, которая через короткое время приобрела мировое признание. В изысканном доме открылся творческий салон, который называли «русским Монмартом»: тут часто бывала Вера Холодная, а в мансардах собиралась художественная и театральная богема.

По возвращении в Москву из путешествия в Персию, мастерскую в доме Перцова снял молодой художник М.Сарьян, участник легендарного художественного объединения «Голубая роза». Именно здесь он написал цикл картин на персидские темы. «Передо мной, как в калейдоскопе, пронеслись мои путевые впечатления — и прекрасный пейзаж, и застывшая жизнь страны, и затерявшийся в пыли Тегеран. Я написал картину-панно «Персия» в память об этой стране», — вспоминал он позднее.

Под крышей богемного дома собирался цвет живописцев и музыкантов Серебряного века.

Здесь проживали творческие люди и многочисленные друзья хозяина. В одной из респектабельных квартир жил знаменитый пианист, профессор Московской консерватории К.Н. Игумнов. И, самое главное, здесь пел Александр Вертинский. В три года он потерял мать, а в пять — отца. За неуспеваемость и дурное поведение был исключен из гимназии. Главной мечте так и не суждено было исполниться — его не приняли в МХТ. Экзамен принимал сам Станиславский, которому не понравилось, что молодой человек сильно картавит.

Впервые Александр Вертинский появился на эстраде в 1915 году в образе загадочного Пьеро. Именно здесь, на небольшой сцене богемного дома, он, с набеленным лицом и яркими губами, пел свои первые песенные новеллы, исполнял песни на свои собственные стихи и стихи поэтов Серебряного века (Марина Цветаева, Игорь Северянин, Александр Блок). В мертвенном, лимонно-лиловом свете рампы густо напудренное лицо его казалось неподвижной, иссушенной маской.

Позднее у него появилась маска нигде не виданного черного Пьеро — комичного страдальца, наивного и восторженного, вечно грезящего о чем-то печальном. Новый Пьеро стал в своих песенках ироничнее и язвительнее прежнего, поскольку утратил наивные грезы юности и почувствовал на себе безучастность окружающего мира.

После большевистского переворота Вертинский был вынужден покинуть Россию. Романс «То, что я должен сказать», написанный под впечатлением гибели трехсот московских юнкеров, возбудил интерес ЧК, куда и вызвали артиста для дачи объяснений по поводу сочувствия к врагам революции. Сохранилась легенда, будто бы Вертинский возмущенно заметил чекистам: «Это же просто песня, и потом, вы же не можете запретить мне их жалеть!». На что получил четкий и лаконичный ответ: «Надо будет, и дышать запретим!»

В начале 1920 г. русский Пьеро выехал в Константинополь. В эмиграции Вертинский то возносился зрителями на вершину славы, то падал на дно и испытывал такую нужду, что терял за сценой сознание от перенапряжения. По словам очевидцев, главным у Вертинского был даже не голос, а руки — то мучительно заламываемые, то порхающие. Поначалу им были привычны ласково мягкие рукава белого балахона тоскующего Пьеро, а потом — рукава черного фрака, откуда выглядывали белоснежные манжеты, на одной из которых Марлен Дитрих карандашом для подведения бровей записала как-то свой телефон.

Ставший мировой знаменитостью, певец многократно просил разрешения вернуться на Родину, и только в 1943 году разрешение было получено. Вертинский поселяется в Москве, гастролирует на фронте, исполняет патриотические песни. Он прожил на родине 14 лет. Все это время он интенсивно работал, постоянно выступал с концертами и имел успех. Казалось бы, жизнь на родине складывалась удачно. Однако из ста песен из репертуара Вертинского к исполнению в СССР было допущено не более тридцати. На каждом концерте присутствовал цензор, который зорко следил, чтобы артист не выходил за поставленные рамки. Концерты в Москве и Ленинграде были редкостью, на радио Вертинского не приглашали, пластинок почти не издавали. Выступал он в основном в провинции, в маленьких отдаленных городках.

Артист прекрасно понимал, что официально он не признан, но лишь юридически терпим: «Где-то там: наверху все еще делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова. Газетчики и журналисты говорят: «Нет сигнала». Вероятно, его и не будет. А между тем я есть!» Он боготворил «милую навеки» Родину, но оказался ей не нужен.

Петр Николаевич Перцов прожил в доме, построенном с такой любовью, пятнадцать лет. Как один из хранителей ценностей храма Христа Спасителя, счел себя обязанным выступить в защиту Церкви от нападок новой власти. За что и поплатился: в 1922 г. получил пять лет тюремного заключения. По неизвестным причинам троих осужденных, в том числе Петра Николаевича, уже в следующем году освободили. Но вот из собственного дома выселили. А дом перешел к слугам народа. В его роскошную квартиру вселился «красный нэпман» Поздняков. Вот что пишет в своих мемуарах «Начало странствий», младшая дочь Перцова Зинаида Петровна, эмигрировавшая из Советской России и обосновавшаяся в итоге на острове Мартиника:

«Наш московский дом (известный всему городу «Дом Перцова», в древнерусском стиле, против храма Христа Спасителя) стал неожиданно знаменитым — в нем поселился Троцкий! Стоит рассказать, какую именно из всех московских квартир он себе выбрал. Уже несколько лет жил в нашем доме известный оригинал и чудак — Поздняков. Свою квартиру из четырех громадных комнат он устроил необычайным образом. Самая большая, почти зала, была превращена в ванную (братья мои бывали у Позднякова, они подробно описали мне ее устройство). Пол и стены были затянуты черным сукном. Посреди комнаты, на специально сооруженном помосте, помещалась громадная черная мраморная ванна (вес 70 пудов). Вокруг горели оранжевые светильники. Огромные стенные зеркала отражали со всех сторон сидевшего в ванне. Другая комната была превращена в зимний сад: паркет засыпан песком и уставлен зелеными растениями и садовой мебелью. Гостиная была прелестная — с тигровыми шкурами и художественной мебелью из карельской березы. Хозяин принимал в ней посетителей в древнегреческой тоге и сандалиях на босу ногу, причем на ногте большого пальца сияла бриллиантовая монограмма. Прислуживал ему негр в красной ливрее, всегда сопровождаемый черным мопсом с большим красным бантом! Вот этой-то фантастической квартирой и прельстился вначале Троцкий. Не знаю только, заимствовал ли он также у Позднякова его греческую тогу и сандалии!

…Позднее Троцкий переехал в нашу личную квартиру, представлявшую из себя особняк в 4 этажа, и — уже в изгнании — я прочла мемуары одного английского дипломата, описывающего пышный прием, данный Троцким для дипломатического корпуса. Дипломат восторгался его замечательным вкусом! Я поспешила написать наивному автору, что все поразившие его картины, статуи, вазы и мебель были собственностью моего отца».

В 1937 году по возвращении из Парижа в доме Перцова получил мастерскую один из самых талантливых живописцев XX века Роберт Рафаилович Фальк. Счастье, что ему удалось получить мастерскую в то время, когда многие художники писали в кухнях коммунальных квартир или в подвалах. Здесь существовало «государство в государстве» — целое крыло художественных мастерских на четвертом этаже. Там жили и два давних товарища Фалька: А.В. Куприн и В.В. Рождественский — они-то и помогли Фальку, соратнику по объединению «Бубновый валет», занять помещение, в котором домоуправление решило устроить общежитие для сотрудников Военной академии имени Фрунзе. Главным борцом за право Фалька владеть этим чердаком был его друг летчик А.Б. Юмашев — один из знаменитых «сталинских соколов», перелетевших через Северный полюс в Америку.