— Обыщите его и заприте в левую угловую гостиную, — сказала ледяным голосом женщина, как будто она не слышала моих слов, — а я доложу товарищу Огневому.

— Пожалуйста! — ответил я вызывающе. — Докладывайте хоть Огневому, хоть Тлеющему, хоть Чадящему. Мне наплевать на это!

— Ой, как бы ты не раскаялся в своем нахальстве, киса! — сказала нараспев женщина.

Двое мужчин поволокли меня в темноте по коридору. На одном была холодная кожаная куртка. Они, молча, протащили меня по нескольким коротким лестницам то вниз, то вверх, втолкнули в комнату, закрыли ее снаружи на замок, вынули ключ, сказали, что если я попробую стучать, то они будут стрелять в меня просто через филенку двери, и ушли, причем один сказал напоследок довольно мирным тоном:

— Разве так разведчики работают, большевистская зараза! Был бы ты у нас, я бы тебя научил.

…Смертельно хотелось курить. В конце концов, я не выдержал, достал папиросу, присел на корточки за спинкой кресла и чиркнул спичкой. Она вспыхнула ярко, как магний, и на мгновение осветила полукруглую комнату. Огонь блеснул в зеркалах и хрустальных вазах. Я торопливо закурил, задул спичку и только тут догадался, почему она загорелась так ярко, — это была бракованная спичка с двойной толстой головкой.

И тут произошла вторая неожиданность — внезапный ружейный огонь ударил с улицы по стеклам особняка. Посыпалась штукатурка. Я так и остался сидеть на полу. Огонь быстро усиливался. Я догадался, что блеск спички в окне послужил как бы сигналом для красноармейцев, незаметно окруживших особняк.

Стреляли главным образом по той комнате, где я сидел на полу. Пули попадали в люстру. Я слышал, как, жалобно звеня, падали на пол ее граненые хрустали. Я невольно сыграл роль разведчика, какую облыжно приписали мне анархисты. Я сообразил, что положение мое неважное. Если анархисты заметили свет спички, то они ворвутся в комнату и меня пристрелят. Но, очевидно, анархисты не видели света от спички, да им было теперь и не до меня. Они отстреливались. Было слышно, как по коридору бегом протащили что-то грохочущее, должно быть, пулемет. Кто-то, отрывисто ругаясь, выкрикнул команду: «Четверо на первый этаж! Не подпускать к окнам!»

Что-то обрушилось со звоном. Потом мимо моей комнаты с топотом промчались люди, треснула выбитая рама, знакомый женский голос крикнул: «Сюда, товарищи! Через пролом в стене!» — и после некоторой суеты все стихло. Только изредка, как бы проверяя, нет ли в доме засады, выжидательно пощелкивали по окнам пули красноармейцев.

Потом наступила полная тишина. Анархисты, очевидно, бежали.

Но эта тишина длилась недолго. Снова послышались тяжелые шаги, какое-то бряцание, голоса: «Обыскать весь дом! Свет давайте! Свет!», «Видать, богато жили, сволочи!», «Только поаккуратней, а то запустят гранатой из-за угла».

Тяжелые шаги остановились около моей двери. Кто-то сильно дернул за ручку, но дверь не поддалась.

— Заперся, гад, — задумчиво сказал охрипший голос.

Дверь начали трясти. Я молчал. Что я мог сделать? Не мог же я долго и сбивчиво объяснять через запертую дверь, что меня схватили и заперли анархисты. Кто бы мне поверил.

— Открывай, черт косматый! — закричало за дверью уже несколько голосов.

Потом кто-то выстрелил в дверь, и она треснула. Посыпались тяжелые удары прикладов. Дверь закачалась.

— На совесть строили, — восхищенно сказал все тот же охрипший голос.

Половинка двери отлетела, и в глаза мне ударил свет электрического фонарика.

— Один остался! — радостно крикнул молодой красногвардеец и навел на меня винтовку. — А ну, вставай, анархист. Пошли в штаб! Пожил в свое удовольствие — и хватит!

В штаб я пошел охотно. Штаб помещался в маленьком особняке на Поварской. Там сидел за столом в передней необыкновенно худой человек во френче, с острой светлой бородкой и насмешливыми глазами. Он спокойно рассмотрел меня и вдруг улыбнулся. Я улыбнулся ему в ответ.

— Ну, рассказывайте, — сказал худой человек и закурил трубку. — Только покороче. Мне с вами возиться некогда.

Я чистосердечно все рассказал и показал свои документы, Худой человек мельком взглянул на них.

— Следовало бы посадить вас недельки на две за излишнее любопытство. Но нет, к сожалению, такого декрета. Ступайте! Советую вам бросить к черту эту вашу газету «Власть народа». На что она вам сдалась? Вы что ж, недовольны советским строем?

Я ответил, что, наоборот, все мои надежды на счастливую долю русского народа связаны с этим строем.

— Ну что ж, — ответил худой человек, морщась от дыма трубки. — Мы, конечно, постараемся оправдать ваше доверие, молодой человек. Поверьте, что это весьма лестно для нас. Весьма лестно. А теперь — выметайтесь! …

К полудню анархисты были выбиты из всех особняков. Часть их бежала из Москвы, часть разбрелась, по городу и потеряла свой воинственный пыл».

После воинствующих анархистов, с благословения Луначарского, в здание вселились активисты Пролеткульта. Здесь они ковали свою аскетичную культуру победившего пролетариата. Идеологами Пролеткульта были А.А. Богданов (Малиновский) и А.К. Гастев. Они отрицали культуру прошлого, которая «разлагающе воздействует на пролетарские массы и подавляет классовое самосознание пролетариата». Пролеткультовцы полагали, что безболезненно может воспринять старые ценности лишь интеллигенция, однако для пролетариата они — яд. Многие при этом считали, что единственным выходом может быть немедленное создание своей «чисто пролетарской» культуры. По их мнению, пролетариат сможет в самый короткий период времени коллективными усилиями создать «своих Пушкиных» и даже превзойти их. В начале 1918 года сборники и журналы Пролеткульта десятками тысяч экземпляров тиражировали стихи рабочего поэта Владимира Кириллова:

В газете «Искусство коммуны» ему вторил Владимир Маяковский:

К счастью, во многом это оказалось лишь эпатажем. В скандальном доме Арсения Морозова разместился самый скандальный театр Пролеткульта, в котором ставили свои эксцентричные пародии на классику Всеволод Мейерхольд и молодой Сергей Эйзенштейн. Здесь был поставлен спектакль по пьесе Островского «На всякого мудреца довольно простоты», который позже сам же постановщик назвал «безумным». Один из современников писал об этом: «От Островского осталось лишь название пьесы, имена действующих лиц, к которым были прибавлены имена политических деятелей того времени. Основной задачей спектакля… явилось разоблачение мировой контрреволюции, а средствами этого разоблачения были избраны цирковые курбеты, хождение по проволоке и даже короткометражный фильм, проецируемый на внезапно опускающийся экран».

Борис Григорьев. Портрет Всеволода Мейерхольда, 1916 г.

Сергей Михайлович Эйзенштейн

Мейерхольд не отставал от Эйзенштейна. Б. Пуришев вспоминал: «Черты площадного комизма возникали в постановках В. Мейерхольда… Буффонный гротеск переполнял пьесу Сухово-Кобылина «Смерть Тарелкина». В руках у действующих лиц были палки с бычьими пузырями на конце. В пузырях перекатывался сухой горох. Актеры дубасили друг друга этими пузырями, отчего горох гремел, наполняя треском сцену. Мало этого. Персонажи мрачной комедии стреляли из пистолетов. Стреляли даже стулья, если на них садились. Постепенно сцена заволакивалась голубым пороховым дымом, на фоне которого, словно человеческие кости, выделялись предметы домашнего обихода, сколоченные из белых планок. Царская Россия уподоблялась тем самым преисподней, окутанной адским дымом. А посреди сцены стояла большая мышеловка, в которую попадал Тарелкин…»