На Восточном фронте после упорных боев образовалось затишье. Обе стороны выдохлись, забились в окопы и зализывают раны. Но обозреватель подчеркивал, неистово вангуя, что это ненадолго, так как у Восточного царства выше мобилизационный потенциал.

Рецкие горные стрелки сшибли винетских егерей с вершин в ущелья. Кто бы сомневался, что так оно и будет в итоге. Реции, они такие…

С берега в тыл егерям одновременно ударил наш морской десант, перерезав им все пути снабжения.

Образовавшийся в ущелье котел до кучи еще дважды бомбили с дирижаблей, после чего горный корпус герцога начал сдаваться в плен малыми группами. Пленных уже за пять тысяч насчитали. Говорят, что они там, в горах, совсем оголодали, и патроны у них на исходе.

Еще немного, и главная горная торговая дорога от порта Риест в империю будет свободна для полноценного перемещения необходимых империи грузов. Общее мнение прессы, что Риест после войны обратно Винетии отдавать нельзя, но обязательно аннексировать этот стратегический порт в качестве контрибуции за агрессию. Иначе зачем кровь проливали?

Вполне можно констатировать, что круговая блокада империи, на которую делали свою стратегическую ставку союзники, прорвана окончательно. И это само по себе победа.

Винетский герцог попросил о временном режиме прекращения огня. Журналисты гадают, что это — просто небольшое перемирие или прелюдия к полноценному сепаратному миру? Некоторые договорились уже до прямого вхождения герцогства в состав империи.

Строительство горной железной дороги уперлось в непроходимый участок. Майор Вахрумка дал газете интервью о том, что проектировщики-изыскатели просчитались с трассой, проложив ее в зоне постоянного камнепада, и требуется долбить в горе туннель.

Изобрести, что ли, благодетелю отбойный молоток? На паровой тяге. Чтобы от компрессора сразу питалось штук шесть отбойников. Надо подумать… По крайней мере, послать ему идею и принцип пневматического долота письмом. А то киркой махать они там будут до второго пришествия богов.

На Северном море островной флот нанес несколько чувствительных ударов нашим броненосным силам домашнего флота и активно ставит минные банки у наших портов. На североморцев обрушился шквал критики и чуть ли не обвинения в трусости. Особенно в сравнении с успешными действиями южного флота. Щелкоперы, как всегда, забывают, что противники на разных морях тоже разные, а северный флот существенно ослаблен посылкой двух эскадр в южные воды. Но им бы лишь похлестче высказаться и выглядеть бóльшим патриотом империи, чем сам император.

На северный берег республики высадилась союзная ей островная фузилёрская дивизия. Хоть и весьма символически, но островной король означил свое присутствие на сухопутном фронте. Теперь Оркнейл Четвертый с полным основанием может заявлять президенту Мансо, что «МЫ воюем».

Школьники империи требуют, чтобы их отправили на фронт. Идиоты. Надеюсь, император на это не пойдет. Пока же правительство устроило им допризывную военную подготовку по месту жительства. Увечные инвалиды-фронтовики учат школяров ходить строем, стрелять в цель и копать траншеи. Убили одним выстрелом двух зайцев. И инвалидов подкормили, и подростковую энергию направили в организованное русло.

Появились случаи, когда жены облыжно обвиняли своих опостылевших мужей в шпионаже на союзников. Пока это проходило под рубрикой «курьезы». Но сама тенденция опасная.

Я сам жертва шпиономании.

Прибыл ротмистр, как всегда, подтянут и бодр. Я сразу ему заявил:

— Можете отправлять писаря обратно. Теперь протокол будет составляться только в присутствии моего адвоката.

Ротмистр на мою эскападу отреагировал спокойно и отослал «Акакия Акакиевича» из камеры. А сам попытался «прочитать у меня в сердце» и тон взял самый доверительный.

— Раз уж у нас действительно интимная беседа, то разрешите мне закурить, — попросил он.

— Лучше не надо. Камера не проветривается. Окно глухое. Я же как некурящий терпеть не могу застарелый табачный дым.

— Ну как скажете. — Ротмистр спрятал серебряный портсигар в карман. — Я слышал, что лейтенант вчера вынес вам обвинение.

— Это так.

— Не обращайте на него внимания, фельдфебель. Обвинение дается обвиняемому под роспись в письменном виде. А то, что высказано устно, есть не официальное обвинение, а частное мнение.

— Господин ротмистр, я вам искренне благодарен за заботу о моем досуге, но я вас просил доставить мне книги или газеты, а не клоуна.

— Какие есть люди, с теми и работаем, — развел он руками. — А с газетами, я смотрю, у вас и так неплохо.

— Мне кажется, что лейтенант принес бы больше пользы для императора в окопах, чем здесь. Кстати, что там с моим адвокатом?

— Будет вам адвокат. От военной юстиции. Вам его представят на процессе. Кстати, это для вас будет бесплатно.

— Также я желаю встретиться со своим поверенным в делах.

— Это исключено.

— В таком случае я требую себе королевского правосудия.

— Даже так?

— А вы как думали?

— Боюсь вас огорчить, фельдфебель, но ваше дело будет передано в обычный военно-полевой суд.

— А я все-таки настаиваю на королевском правосудии.

— Может, вас сразу в столицу отвезти на личный суд императора? Что-то вы, горцы, много о себе мните.

— Не паясничайте, ротмистр, вам это не к лицу. Для этого у вас лейтенант есть. Целый бургграф с погорелого балагана. Вы прекрасно знаете, что я как кавалер Креста военных заслуг имею на это право. И больше я вам без адвоката ничего не скажу. Слишком серьезное выдвинули против меня обвинение. Хоть оно и облыжное, но чревато самыми суровыми санкциями. Так что в нынешней ситуации мне крайне необходим человек, знающий законы, мои права и ваши обязанности. А казенный адвокат меня не устраивает. Я таким защитникам исключительно в служебное время не верю.

— Кобчик, а вы подумали о том, что в вашем процессе, возможно, придется касаться вещей, составляющих военную тайну, и привлекать к этому штатских, я вам скажу, невместно.

— Ротмистр, тут все равно, у кого брать подписку о неразглашении. Кстати, у судей также необходимо будет взять такую подписку. В отношении к военной тайне все равны.

— Значит, вы отказываетесь давать показания.

— Только в присутствии адвоката.

— Тогда позвольте мне откланяться.

Ротмистр вышел, и до вечера никто меня не трогал.

А наутро показалось, что контрразведка про меня забыла. Посетил меня только доктор.

В обед я объявил голодовку. В знак протеста против незаконного содержания меня под стражей.

Следующим утром я объяснил доктору, что у меня голодовка, а потому я не смогу принимать его лекарства. И объяснил причину голодовки.

— Вы делаете себе только хуже, — участливо сказал он мне.

— Хуже не бывает, — ответил я ему, глядя в стеклышки золотого пенсне. — Хуже смерти только умаление чести.

Вечером, когда стемнело, в камеру в неурочное время зашел усатый кирасир и спросил, не желаю ли я кому из родных отправить записку?

Сначала я подумал, что это провокация контрразведки. Но, поразмыслив, понял, что даже в этом случае я ничего не теряю.

— Тебе-то с этого какая корысть? — на всякий случай огрызнулся я.

— Не обижайте меня, господин фельдфебель, я же вижу, что с вами обходятся не по совести.

Записку я написал. Шибзу. Пространную. О том, что кавалеру не предоставляют королевского правосудия и контрразведка решила собой подменить короля. Ну, и про все остальное: как меня умыкали по дороге из госпиталя в санаторий, держат незаконно в подвале и не пускают ко мне моего поверенного. И о том, что я объявил голодовку, а на нее никакой реакции со стороны офицеров контрразведки.

То ли от переживаний, то ли от содержания в тюрьме, но рана моя снова воспалилась, и меня стала трясти лихорадка.

Душевные силы мои были на исходе. Мне казалось, что весь этот мир меня забыл и отторг. «Презлым ответил за предобрейшее».