— Матери, сестры! — громко обратился к ним Коста. — Какой же это смутьян послал вас жечь сыновей и братьев?

— Никакой не смутьян! Это подрядчик купца Любова нам сказал, — выступила вперед пожилая женщина в цветастом сарафане. — Это он сказал, что ночью антихристы пароход любовский обчистили. И муку, и сахар, и мясо — все выгребли! Чем нам теперь детей кормить?

Она оглянулась на подруг, ища у них поддержки.

— Дети наши с голодухи пухнут, а эти: арестанты последнее изо рта рвут. Круши их, супостатов, бабы! — вновь завопила она. — Чего басни слухать!

— Стой, Глаша, говорю! — прикрикнула на нее та, что всплакнула над Борисом. — Ишь, разошлась! Дай барину слово сказать. Наврет — сама ему всю бороду повыщипаю! — и она угрожающе посмотрела на Коста.

А он спокойно провел рукой по бороде, над которой нависла такая опасность, и снова заговорил:

— Воров в этой казарме нет. Посмотрите на них, — Коста обвел рукой стоявших вокруг него людей. — Есть ли на свете существа несчастнее? Их лишили всего — детей и жен, матерей и сестер. Лишили родины! Они слабы, беспомощны, они и дойти бы не могли до парохода. Или вам песком глаза засыпало, что вы не видите истинных грабителей?

— А кто ж они, барин? Кто? Укажи! — заголосили женщины.

— Кто из морских глубин золото вашими руками загребает? Кто ваших мужей штрафами душит? Неужели не знаете? Вот хоть Синеокова спросите. — Он поискал глазами в толпе, но Синеоков исчез. — Я сам ночью с купцом Любовым пришел. Он пьяный валялся, не до сахара ему было. И по сей час отсыпается…

Подбежал Синеоков — в тлеющей тельняшке, с обгорелыми русыми волосами, весь закопченный…

— Спасли? — быстро спросил Коста.

— Больных успели вытащить, а кто поздоровее — сам выбежал, — ответил Синеоков. — Только вот у Мурата руки обожжены.

— Бабы, девки! — крикнула какая-то женщина. — За пожар-то с нас шкуру снимать будут! Айда по хатам!..

— Куды? — закричала другая. — Нет уж, раз башку подняли — будем биться. А то нанижут нас казачины на чалку, как воблу!

И она решительно двинулась к любовскому дому, увлекая за собой остальных.

Женщины торопливо исчезли, но их ругань и крики еще долго оглашали остров. Арестанты вернулись в бараки. Синеоков, Мурат и Коста отошли в сторону и сели на песок.

— Как быть, Иван Ильич? — спросил Коста, пристально посмотрев на Синеокова.

— Нельзя нам, Костя, в бабскую драку ввязываться, моментом казаки схватят. Что бабам спустят, того нам не простят.

— Я не о том, — Коста положил руку на горячее плечо Синеокова. — Как Бориса спасти?

Синеоков кивнул на Мурата.

— Толковали мы с ним об этом. И не раз. Есть у нас один план, не знаю, как тебе покажется…

Действительно, Синеоков и Мурат не раз обсуждали, как вывезти Бориса с острова. Уже и день назначали, а потом откладывали. Не было уверенности в успехе.

«Ну, хорошо, — говорил тогда Синеоков Мурату. — Допустим, довезу я вас до Лопатино. А дальше что? Денег нет. Борис слаб, даже ходить не может. Где спрятаться? Сцапают за милую душу. А за побег с острова, сам знаешь, расстрел…»

Но теперь, когда в этом деле принял участие Коста, все оказалось более реальным. Лопатино расположено на материке, что косой врезается в Каспий. Оттуда и до Порт-Петровска с любой оказией добраться легко. Были бы деньги.

— А казаки? — спросил Коста, внимательно выслушав Синеокова.

— Казаков обвести дело нехитрое — кредитку в зубы. Купцовский канфабель редко обыскивают. А с Любовым и того проще договориться.

Солнце уже коснулось моря, становилось прохладнее. Тучи мошкары кружили в воздухе, садились на руки, на лицо, больно жалили.

— В Порт-Петровске много осетин, — заговорил Коста. — На заработки туда ходят. А на чужбине все осетины друг другу родственники. Спрячут беглецов, — он словно размышлял вслух.

— Верно говоришь, Коста, — поддержал его Мурат. — Подлечат Бориса, на работу устроят.

— В общем, не пропадете! — решительно хлопнув себя по колену, заключил Коста.

— Значит, решено? — спросил Синеоков и поднялся с песка. — Как стемнеет, жду вас на берегу, напротив казармы.

Тьма наступила внезапно. Исчезла граница между морем и островом, все погрузилось в черноту.

Коста и Мурат бережно вынесли Бориса из казармы. Арестанты проводили их грустными, исполненными невольной зависти, взглядами. Но никто не сказал ни слова. Люди понимали, в таких делах молчание — лучший союзник. Молчал и Борис, ни о чем не спрашивал, только глядел на своих спасителей по-детски беспомощно и доверчиво. Идти в темноте было трудно, ноги вязли в песке.

Синеоков уже ждал. Бориса уложили в каюте, на любовском диване.

— Все в порядке, — довольно потирая руки, сказал Синеоков. — С купецким поручением в Лопатино иду. Пугнули бабы хозяйку, она расщедрилась, велела мне немедля будить лопатинского хозяина лавки и набрать товаров для взбунтовавшихся баб. Уж я не пожалею хозяйского кармана, все привезу! — засмеялся Синеоков.

Зарокотали моторы, катер качнулся с боку на бок, напрягся, набирая силы, и вот уже побежала по черной воде белая пенистая дорожка. Вышли в открытое море.

— В добрый час, — негромко проговорил Коста.

Люблю я целый мир, люблю людей, бесспорно,

Люблю беспомощных, обиженных сирот,

Но больше всех люблю — чего скрывать позорно? -

Тебя, родной аул и бедный наш народ.

Кocтa

В доме Цаликовых было грустно. Вместо свадьбы пришлось устроить поминки. Лихой офицер Дзамболат разбился во время скачек. Невеста стала вдовой. С красными заплаканными глазами принимала она соболезнования родных и друзей…

Уже три года Цаликовы жили в Пятигорске. После ареста Коста Хетагурова Каханов, зная о дружбе вольнолюбивого поэта с семьей Цаликовых, выразил недоверие отцу Александру — лишил его прихода. Хочешь не хочешь, пришлось переселяться в Пятигорск. Стараниями Каханова синод и в Пятигорске не дал Цаликову прихода. Он устроился на службу в частную богадельню купца Зипалова, а так же преподавал закон божий в гимназии.

Семью Цаликовых в Пятигорске знали и любили. Как во всяком маленьком городке, все события принимались здесь близко к сердцу. И теперь в Пятигорске только и разговоров было, что о гибели Дзамболата Дзахсорова и о горе бедной невесты.

Поначалу Анна была оглушена случившимся. Все произошло так неожиданно. Но порой, упрекая сама себя, девушка чувствовала, что к ее грусти с каждым днем все отчетливее примешивалась тревога за собственное будущее — ведь еще недавно оно казалось таким прочным и благополучным!

«Но разве я не любила его?» — спрашивала она себя, вызывая в памяти встречи, разговоры, прогулки, перечитывая нежные письма и записки Дзамболата, перебирая его подарки. Все это трогало ее и сейчас, но, хотя после смерти жениха прошло всего несколько месяцев, — время сделало свое, и воспоминания отдалялись и теперь уже были дороги ей, как бывают дороги воспоминания детства.

Постепенно жизнь входила в свою колею. Анна вновь стала преподавать в гимназии, а по вечерам появлялась в столовой, где обычно собиралось довольно много гостей. Она возвращалась к прежней своей привычной жизни, и лишь изредка с грустью поглядывала на закрытое фортепьяно, за которым они не раз музицировали с Дзамболатом, или ловила себя на том, что прислушивается, не раздастся ли в передней легкое звяканье его шпор. Она поглядывала в угол, где на гнутом диванчике, возле высокого подсвечника он любил сиживать, влюбленным взглядом ловя каждое ее движение. И тогда слезы вновь набегали на ее глаза, и Анна чувствовала пустоту, которая образовалась вокруг нее со смертью Дзамболата. Она уходила к себе в комнату и плакала, зарывшись в подушку, и слезы приносили ей облегчение.