— Где ваши вещи, Коста? — вежливо спросил Уасил.

— Нет у меня вещей, — смутился Коста. — Поехали…

«Ну вот, — мелькнуло в голове Уасила. — Началось…»

Маленький крепкий конь легко вынес громоздкую арбу в степь, по которой лежал их путь. Высокий бурьян, пыльный и колючий, покачивался на ветру. Курганы возникали по обе стороны — летопись степей. Далеко на горизонте нежно-розовым пламенем светились горы…

Они ехали молча. Коста задремал, а Уасил погрузился в свои воспоминания.

Несколько лет проработал он в Тифлисе на железной дороге. Жил вместе с другими железнодорожниками в захолустном квартале Собачевка. Часто по вечерам приходил к ним учитель из ближайшей воскресной школы. Странно звали учителя — Арцу Тох. В переводе на русский язык это означало «Наступай, борьба». Уасил долго дивился этому имени, но товарищи сказали, что это учитель сам себя так прозвал. Арцу Тох обучал Уасила грамоте. По десять раз заставлял одну строчку переписывать, а когда наконец убедился, что Уасил пишет хорошо, попросил однажды:

— Уасил, друг, перепиши стихи Коста. В Баку послать надо, осетины, что на промыслах работают, просят.

Через несколько дней он снова сказал:

— Перепиши, Уасил, в Ростов послать надо.

И Уасил переписывал — и «Додой», и «Походную песню», и «А-лол-лай», и «Прислужника», и «Солдата», и другие стихи Коста.

А когда рабочие Тифлиса устроили большую демонстрацию, Уасил тоже шел с земляками и вместе с ними громко пел «Додой». Как запевалу, его схватили казаки, арестовали, бросили в тюрьму, а потом выпустили с волчьим билетом. Хорошо еще, что не узнали, как переписывал он песни Коста — могли бы и вовсе не выпустить.

…Колесо наскочило на камень, арбу тряхнуло, Коста застонал и открыл глаза.

— Больно? — виновато спросил Уасил.

— Мне, брат, к боли не привыкать. — Коста внимательно поглядел на своего возницу. — А почему я тебя не помню? Отца твоего хорошо помню, и брата двоюродного Гиго тоже давно знаю. Он молодец, талантливый педагог и публицист. А тебя никак не вспомню — нет!

— Скитался я. Последние годы в Тифлисе, на железной дороге служил. Заработал волчий билет и домой вернулся. Как беда стрясется, все домой возвращаемся, — грустно покачав головой, заключил Уасил.

— За что же волчий билет?

— За демонстрацию и забастовку — известно за что! Я там, в Тифлисе, на Собачевке, с другими осетинами жил, — помните, вы к нам приезжали? Мы еще тогда песни ваши пели:

С нами высокое

Знамя народа.

К свету, с победною

Песней похода!

К правде сверкающей

Смело шагайте!

Трусы, бездельники,

Прочь! Не мешайте!.. —

запел он высоким чистым голосом. — И «Додой» мы пели, и «А-лол-лай»…

— Выходит, я тоже участник забастовки?

— А как же! Вам тоже волчий билет полагается, — улыбнулся Уасил.

— Кажется, я его уже получил, — угрюмо пробормотал Коста, и Уасил понял, что шутка была неуместной.

— Когда ж справедливость на земле восторжествует? — негромко спросил он, ни к кому не обращаясь.

— Справедливость с неба не падает, — сказал Коста после долгого молчания. — За нее бороться надо. Но верю, близок день…

«Не похоже, что из ума выжил!» — про себя отметил Уасил и, забывшись, хлестнул лошадь кнутом. Она взяла рысью. Коста снова застонал от боли.

— Тише, ради бога потише! Мочи нет терпеть! — взмолился он.

Уасил натянул вожжи и придержал лошадь.

— Дошел до нас хабар: на Дальнем Востоке неспокойно, с японцами воевать будем. Наш Хоранов уже в путь собрался, за наградами…

— Старый лев с хищным тигром драться будут, а кровь-то потечет народная, — мрачно отозвался Коста.

Сумерки спускались в Кубанские степи.

— К Баталпашинску подъезжаем, — сказал Уасил. — Не заночевать ли? Ночью по ущелью ехать небезопасно…

— Да, да, устал я, — слабым голосом ответил Коста.

В Лаба добрались только к вечеру следующего дня. С утра шел дождь, дорогу развезло, лошадь скользила, арбу то и дело заносило. Уасил уже и не чаял, что они доедут. Наконец лошадь остановилась па церковной площади возле дома, где жила Ольга Левановна.

Промокший, озябший Коста чувствовал себя так слабо, что не мог слезть с арбы. Уасил постучал в дверь. Долго не открывали. Тогда, взяв Коста на руки, Уасил с трудом понес его к дому.

— Кого надо? — раздался из-за двери голос Ольги.

— Открывай быстрее! Коста очень плох! — крикнул Уасил, едва удерживая обмякшее тело.

— Носит вас в этакую пору!

Она открыла дверь, держа в руках керосиновую лампу. Ее небольшие глаза недобро поблескивали. Увидев брата на руках Уасила, женщина запричитала:

— Ну вот, дождалась! Так я и знала! Вот тебе за все грехи твои!..

— Куда нести? — тихо спросил Уасил, не обращая внимания на ее причитания.

— К отцу… Я хочу видеть его, — еле слышно проговорил Коста и замолчал.

— Бредит он, — прошептал Уасил и понес Коста в хадзар[22], где на стене висел большой портрет старого Левана.

Пока Ольга разжигала печь, Уасил осторожно раздел Коста, уложил в постель, укутал одеялом.

— Простудился в дороге. Ничего, поправится, — сказал он, уходя.

— Померкли дни мои! Знаю я, какая это простуда!.. — снова запричитала Ольга.

Уасил ушел. Брат и сестра остались вдвоем. Ольга плакала и негромко приговаривала:

— Как жить-то будем, брат? Чем я тебя кормить буду? Написал бы ты мне доверенность, поехала бы я в город, может, друзья твои помогут «Ирон фандыр» издать? Деньги бы получили. Книгу твою достать нельзя, люди за нее большие деньги платят. Случится беда — похороню я тебя, ведь ничего у нас нет. Вон ты какой стал, бледный, прозрачный, высох весь!

— Рано хоронишь, сестра, — сказал Коста и отвернулся к стенке.

С портрета смотрел на него большими добрыми глазами старый Леван. Коста шепотом обратился к нему, как к живому:

— Вздор говорит дочь Кизьмиды, не слушай ее, отец! Спокойной ночи тебе…

Вместе с первыми лучами солнца разнеслась по Лаба весть, что приехал тот, чье имя дорого каждому бедняку. Широкий двор Хетагуровых заполнился людьми. Чинно, как положено по обычаю, первыми в хадзар вошли старики. Они поздравляли Коста с приездом, желали скорого выздоровления. Он был очень слаб и всем отвечал лишь двумя словами:

— Сестры… Братья…

Выходя во двор, люди смахивали слезы и с горькой злобой шептали:

— Доконали! Добились своего… Не похож на себя наш Коста…

Из Хумаринской крепости приезжал знакомый врач, осмотрел больного, покачал головой.

— Покой и горный воздух — вот все, что может помочь. Иных лекарств нет у меня.

Всю зиму пролежал Коста больной, в полузабытьи и полудреме. А когда от снегов, тающих в горах, мутными и быстрыми стали реки, он, вопреки пророчествам врачей, начал поправляться. Однако доктора настаивали, чтобы он перебрался повыше, в горы — в Лаба летом душно и жарко.

Несколько раз в течение зимы приезжал Ислам Крымшамхалов. Он окончательно порвал со своей знатной родней и поселился отдельно, в маленьком домике, в Теберде. Одни говорили, что причиной тому — начинавшийся туберкулез, другие — что ненавидит он своих братьев-богатеев, но так или иначе, жил Ислам тихой уединенной жизнью, писал, рисовал и мало кто его навещал.

Ислам уговаривал Коста перебраться на лето к нему.

— Приезжай, брат, форель ловить будем. Кажется, ты любишь это занятие?

Но Коста в ответ только слабо улыбался. Где ему форель удить, когда он так ослаб, что трудно, порог дома переступить.

Сейчас, когда Коста немного оправился и начал ходить из комнаты в комнату, а то и во двор выползал погреться на весеннем солнце, мысль о том, чтобы провести лето у Ислама в Теберде казалась заманчивой и реальной. Ольга допекала ворчанием и попреками. «Но ведь она и впрямь замучилась со мной, — виновато думал Коста. — Пусть отдохнет немного…»