Но был еще и другой Ставрополь. Ставрополь Мамайки и Каменной Ломки, Шародрайки и Лягушевки. Каждый, кто побывал в жалких хатенках, сложенных из битого камня или самана, в этих покосившихся, грозящих разрушением, напоминающих собачьи конуры хатенках, — понимал: вот она, подлинная нищета.

А Коста часто бывал в этих богом забытых лачугах потому, что никогда не мог пройти мимо человеческого страдания. Не только горести и нужды осетин трогали его сердце. Он знал — каждый человек, к какой бы национальности он ни принадлежал, имеет право на человеческое существование, на медицинскую помощь, на школу для своего ребенка.

Жизнь обездолила Коста, у него не было семьи, а он так любил детей, мечтал о дне, когда у порога дома его будет с нетерпением ожидать сын, кудрявый, черноволосый…

Но это только мечты… И как бы восполняя то, чего лишила его судьба, он заботился обо всех детях. Дети стали его верными друзьями… Он страдал, видя, что маленькие ставропольчане из бедных семей не имеют ни библиотеки, ни больницы, да и школу-то^; посещают лишь редкие счастливчики.

«Надо открыть для них театр!» — однажды решил Коста, сам понимая, какое это дерзкое и беспочвенное решение: никто не даст на это ни денег, ни помещения…

Впрочем, не попытать ли счастья?

Трудно сказать, кто в этот день волновался больше — актеры или зрители.

Возле деревянной эстрады-раковины, где по вечерам звучали польки и вальсы, выдуваемые из сиплых тускло-медных труб, расставлены длинные скамейки.

Публика, занявшая лучшие места, сегодня совеем иная, чем в обычные дни. Девочки с белыми, выгоревшими на солнце косичками, в коротких платьицах, вихрастые мальчишки в застиранных ситцевых рубашках. Дети старались вести себя как можно более чинно, но это не всем удавалось. Кто-то дернул за косичку свою соседку, она взвизгнула и ущипнула обидчика. И вот уже завязалась возня, из задних рядов, где толпились взрослые, на детей шикали, но шум не унимался.

А порывистый ветер трепал большую ярко раскрашенную рукописную афишу:

«Внимание, дети! Сегодня вы увидите сказку А.С. Пушкина «Руслан и Людмила»».

Маленькие ставропольчане никогда еще не видели настоящего театра. Многие даже представить себе не могли, что это такое.

— Я с мамкой на ярмарке был, балаган видел, — сказал веснушчатый паренек в синей льняной рубашке; подпоясанной тоненьким ремешком. — Там рыжий такой был дяденька, в разноцветных штанах. Кувыркался через голову.

— Тоже сказал! — фыркнула девочка-соседка. — То балаган, а это — театр; Спектакль! Пьеса! Ты что, Пушкина не читал? — и она отвернулась, не удостаивая его больше разговором.

Наконец медленно раздвинулся самодельный занавес из грубого холста, и восхищенный ропот прошел по рядам.

— Глянь-ка, котище мурлычет!

— Избушка на курьих ножках!

— А это кто же на дереве сидит? Ног нет, один хвост! Хи-хи!..

Колышется задник, и на нем ходуном ходят синие, с белыми гребешками морские волны. Человек с маленькими пышными бачками, в черном сюртуке, скрестив на груди руки, медленно вышел на сцену.

— Батюшки, прямо как Пушкин! — раздался возглас в задних рядах.:

У лукоморья дуб зеленый;

Златая цепь на дубе том:

И днем и ночью кот ученый

Все ходит по цени кругом… —

читал актер, плавным жестом обводя рукой сцену. Зрители замерли.

…сказку эту

Поведаю теперь я свету…

Занавес закрылся и раздвинулся снова. На сцене — свадебный пир. Витязи и князья славят храброго Руслана и красавицу Людмилу. Всё как в настоящем театре — и костюмы и декорации. Только актеры, кроме ведущего, мал мала меньше, потому что роли исполняют дети. И как стараются они походить на настоящих актеров!

События развивались живо и стремительно. Зрители сидели притихшие, взволнованные. Но вдруг на сцене произошло замешательство: актер, исполняющий роль ведущего, исчез за кулисами.

Действие продолжалось, но из спектакля словно вынули душу. Смолк пушкинский стих, актеры почувствовали себя беспомощными, неуверенными.

— Пушкина! Пушкина! — кричали в публике.

А за кулисами двое дюжих полицейских терпеливо ждали, пока Коста снимал грим и переодевался.

— Дяденьки, не забирайте его! — вцепившись в рукав полицейскому, тоненьким голоском просила беленькая девочка в кокошнике и длинном шелковом сарафанчике — пушкинская Людмила. — Это же дядя Коста, художник… Он у нас на квартире живет.

Но полицейские были неумолимы и не сводили с Коста свирепых выжидающих взглядов.

— Ничего, Ниночка, — Коста погладил девочку по голове. — Все будет хорошо. Видишь, господам полицейским не понравился наш театр. Не плачь, не плачь. Скажи папе и маме, что я скоро вернусь. А спектакль мы еще не раз сыграем…

Но Ниночка Смирнова продолжала всхлипывать, утирая слезы широким рукавом.

В полицейском участке Коста продержали до позднего вечера — допытывались, по какому праву и по чьему разрешению он открыл детский театр. А когда выяснили, что такового разрешения не было, даже растерялись.

— Доложим по начальству, — мрачно сказал пристав. — А пока можете идти…

Было еще темно, когда Коста подошел к дому. Из окон в сад лился яркий свет, сквозь легкие занавески было видно, как по комнате двигались фигуры людей, вероятно, вся семья собралась, а может, и гости пришли. Жена Смирнова — Анисья Федоровна — каждое воскресенье устраивала этакие светские вечера. Приходили местные интеллигенты, декламировали стихи, музицировали. Коста не раз принимал участие в таких вечерах — читал стихи, показывал свои рисунки. Он и сегодня должен был читать друзьям главы из новой поэмы «Кому живется весело». Редактор «Северного Кавказа» Евсеев никак не решался напечатать эту поэму, а почитаешь знакомым — глядишь, и пойдет она по рукам, сделает свое дело, сорвет благонравные маски с заправил Кавказского края.

Размышляя, Коста шел через сад в свою комнату.

Он уже нащупывал в кармане спички, чтобы сразу зажечь свечу, когда услышал за собою торопливые шаги.

Это был Василий Иванович.

— Погоди, Коста, — сказал он, переводя дыхание после быстрой ходьбы. — Тут без тебя произошли некоторые неприятности…

Он умолк. Коста чиркнул спичку, толкнул дверь комнаты да так и замер в недоумении. Впрочем, недоумение длилось недолго — ясно, что так поработать могли только полицейские. Пол завален бумагами, краски выброшены и раздавлены безжалостными сапогами, бешмет и бурка скомканы и валяются под столом. Даже кровать перевернута, содраны наволочки, простыни, вспорот матрац.

— Обыск, значит, — сказал Коста. Василий Иванович кивнул головой.

— Я у них понятым был. С улицы вернули. Ниночка в слезах прибежала, рассказала, что увели тебя, я было кинулся на выручку, да по дороге встретил этих…

— Что ж они тут искали?

— Известное дело, крамолу! Унесли папку с твоими газетными статьями… Ты ж — политический ссыльный, за каждым твоим шагом следят. Неужели еще не понял?

— Как не понять, Василий Иванович! Но я сам избрал такую судьбу. Помните?

Когда железною рукой

Нас власти гнет повсюду давит,

Когда безумный произвол

Измученным народом правит,

Когда никто во всей стране

От страха уст раскрыть не смеет

И силы лучшие людей

В дремоте тяжкой цепенеют, —

Среди страданий и оков

Порабощенного народа

Иди по селам, городам,

Кричи: «Да здравствует свобода!»

— Это Петра Лавровича Лаврова стихи. Вот и я, пока жив, буду твердить: «Да здравствует свобода!» А чтобы она здравствовала, за нее бороться надо. Не так ли?

— Так-то оно так, да и о себе бы пора, подумать.

— А я ведь сам по себе не существую. Как люди- так и я.

— Наверное, ты прав, — негромко сказал Василий Иванович. — Ты знаешь, я тебе всегда другом был, другом и останусь. Но сегодня полиция предупредила: если ты останешься в моем доме, мне и моей семье не поздоровится. — Последние слова он произнес почти шепотом, низко опустив голову. — Ты знаешь, Костя, пока я был один…