— Хорошее дело задумал…

— Хорошее-то хорошее, да только в записях его получается, что все песни народные обращены против князей и алдаров.

— А разве это не так?

— Так, наверное, — неуверенно сказал Андукапар. — Да что он может один сделать? Погубит себя, вот и весь сказ!

— Почему же он один, Андукапар Леванович? — понизив голос, спросил Борисов. — Помните, как Белинский писал: «Россия есть страна будущего. Россия в лице образованных людей своего общества носит в душе своей непобедимое предчувствие великости своего назначения, великости своего будущего…» Заметьте, в лице образованных людей. К брату вашему это прямое отношение имеет, потому что нет у него пути без России.

— Я одно знаю, — рассердился Андукапар, — со своими воззрениями Коста давно бы себе железную решетку сплел, не будь меня около. Держу его в узде и время от времени одергиваю, как всадник взмыленного молодого коня, несущегося к пропасти. Так наказал мне мой дядя, старый Леван, тезка моего отца. И нет у меня права ослушаться старшего. Коста надо академию кончить, профессию получить, мастерством овладеть. Как он жить собирается? Отец кормить его не может.

— Насколько я понимаю, Коста никогда не стал бы жить на средства отца.

— Да, да, он гордый! А значит, должен понимать — единственное, что дает в нашем обществе человеку независимость — это деньги. Их надо уметь зарабатывать, если не хочешь красть. А он об одном твердит: саморазвитие, самообразование. Образованный человек — это еще не профессия. Когда мы в Ставропольской гимназии учились, Коста целые дни проводил в тайной библиотеке какого-то Лопатина. С уроков убегал, ночей не досыпал — все читал. Для тайного рукописного журнала «Люцифер» стихи сочинял. Был у нас в Ставрополе такой вольнолюбивый гимназист Росляков, затеял тайный журнал издавать…

— Слышал я о Рослякове, хороший человек… — сказал Борисов.

Андукапар только рукой махнул. Он хотел одного: выговориться, излить душу, поделиться своей тревогой. Всем сердцем любил он Коста, желал ему счастья и готов был сделать все, чтобы помочь в достижении этого счастья. Но, видно, разное у братьев было счастье и не могли они понять друг друга.

Борисов с интересом слушал Андукапара. Коста понравился ему с первой же встречи. Он сразу почувствовал незаурядность в этом юноше, свободном и мягком в обращении, не навязчивом, но весьма определенном в своих симпатиях. Борисов чувствовал, что Коста относится к нему с доверием и уважением, и гордился этим.

Сейчас, слушая искренние жалобы Андукапара, он ловил себя на том, что сочувствует вовсе не этому симпатичному и добропорядочному человеку, пожалуй, слишком уж благополучному, а его брату — неустроенному и мятущемуся.

— Помню, ночи напролет проводил Коста в спорах и разговорах с учителями истории и словесности, — продолжал свои сетования Андукапар. — А какой толк от разговоров? Болтовня болтовней и останется. Он и меня на эти сборища водил. Поначалу, честно скажу, интересно было. Но ведь нельзя забывать о главном. А главное — наука. Сколько я с ним тогда ругался: изучай латынь, изучай закон божий, изучай математику! Иначе из гимназии вылетишь. А он мне, знаете, что в ответ; «Или ты, брат, не видишь — у меня минуты свободной нет. Да я больше всех вас занимаюсь!» А что это за занятия? Один раз прихожу — Сен-Симона «Утопический социализм» читает. Другой раз зашел — историю Парижской коммуны штудирует. Вы думаете, зачем он французский язык так хорошо изучил! «Хочу, — говорит, — энциклопедистов в подлиннике читать…»

— Так что же тут плохого, Андукапар Леванович? — воскликнул Борисов. — Это прекрасно!

— А я вас еще раз спрашиваю: кто его кормить будет? Коста еще совсем маленьким был, а старый Леван у него все допытывался: «Кем ты будешь, лаппу?[6] Офицером — не хочешь. Коммерцию ненавидишь. Священников и юристов презираешь, говоришь, они народ обманывают. Как будешь на свете жить?» А он все свое… Нет, чтобы старика пожалеть. Я вас очень прошу, дорогой, поговорите с ним. Он к вашим словам прислушивается. Внушите, пусть всерьез занимается рисованием. К черту политику! Помогите мне…

«Помочь-то мы поможем, да только не тебе! — думал Борисов, слушая Андукапара. — Брату твоему суждена иная жизнь, не удержать тебе его, не старайся».

Андукапар молчал и выжидающе смотрел на Борисова.

Тот подозвал полового:

— Водки графинчик! — коротко приказал он. Половой исчез.

Кто-то вошел в чайную, и клубы морозного воздуха, ворвавшись на мгновенье, окутали все белой мглой и скрыли друзей друг от друга.

— Вы даже не подозреваете, как нужны сейчас такие люди, как ваш брат, — негромко сказал Борисов. — Молод он еще, горяч — это правда. Но учителя у него хорошие — Герцен, Белинский, Чернышевский, Некрасов. Они плохому не научат. Ему бы еще Плеханова почитать…

Борисов налил водку в граненые зеленоватые стопки.

— Выпьем-ка за нашего Коста, — сказал он весело.

Опять он пришел сюда! Стоило Коста отправиться одному на прогулку, как ноги сами приводили его на Семеновский плац. Здесь были казнены народовольцы. Место пустынное, ничем не примечательное, вдали — однообразно тусклые дома.

Падал и таял мокрый снежок. На плацу в этот предвесенний воскресный день никого не было, и только городовой топтался на месте, неизвестно от кого и от чего охраняя пустующий плац. Коста постоял-постоял и хотел уже возвращаться домой, как вдруг заметил на противоположной стороне человека с длинной пушистой бородой. Внимательно оглядывая плац, он время от времени что-то быстро заносил карандашом в свой большой блокнот. Но вот человек решительно пересек плац и подошел к городовому. На пустынной площади голос его звучал громко, и, прислушиваясь, Коста понял, что человек расспрашивает городового о казни.

Городовой, которому, видимо, наскучило топтаться в одиночестве, отвечал охотно и многословно. Он пошел по площади рядом с бородатым, показывая ему места, где были установлены виселицы.

— На деревенские качели похожи… — донеслись до Коста слова городового. — А войска вот так расположены были, полукругом, — он обвел площадь рукой. — Народу собралось видимо-невидимо: конная жандармерия с трудом сдерживала. А я лично так думаю: туда им и дорога, злодеям проклятым! — добавил городовой, заискивающе поглядывая на собеседника и явно надеясь получить от него в благодарность за рассказ щедрые чаевые.

Но человек с бородой сказал сухо и четко:

— Человек не рождается преступником. Зло не присуще его натуре. Но неразумные основы общества иной раз толкают его на жестокость.

— Так точно-с! — подобострастно поддержал городовой, далеко не все поняв в речи незнакомца.

Между тем тот снова достал блокнот и карандаш.

Осмелев, Коста приблизился к нему и увидел, что бородач делает зарисовки. Конечно, это было неприлично — смотреть, как работает незнакомый художник, — и все же Коста не мог уйти. Впрочем, бородатый, кажется, не замечал его. Но едва Коста сделал несколько шагов, решив все же уйти, как услышал позади себя энергичный голос:

— Минуточку, юноша! Разрешите спросить вас! Коста остановился, не уверенный, что эти слова относятся именно к нему. Недоуменно оглянулся.

— Да, да, юноша, именно вас я хотел спросить: вы — черкес?

— Осетин, — ответил Коста.

— Осетин! — обрадовался бородатый. — Господи, какой необычайной красоты этот край! Мне приходилось бывать там. Но народ… Беднейший народ, беднейший… Не зря Пушкин сказал: «осетинцы — самое бедное племя из народов, обитающих на Кавказе».

Коста смущенно молчал.

— Будем знакомы — Верещагин…

У Коста от волнения перехватило дыхание. Да как же он сразу не узнал его? После русско-турецкой войны имя Верещагина стало знаменитым не только в России, но и во всем мире. Его полотна на сюжеты минувшей войны, и особенно картина. «На Шипке все спокойно!», взволновали русское общество, хотя, как говорили, вызвали недовольство в «сферах».