А теперь школу намерены закрыть. Почему? Обер-прокурор святейшего синода Победоносцев объявил крестовый поход против просвещения…

Грузинский экзархат, которому подчинялась женская школа, прислал специальную комиссию, которая объявила, что школа «и по внутреннему строю своей жизни и по программам предметов обучения далеко удалилась от своего назначения». Что это означало — никто не понимал, ясно было лишь то, что правительство Александра III напугано просвещением осетин.

Коста понимал, какой жестокий удар готовился по его родине. И не в Агунде теперь было дело — о ней он позаботится. Девушке жилось неплохо, одинокая Варвара Никифоровна привязалась к ней, была с нею ласкова, добра. А трудолюбивая и скромная Агунда помогала немолодой женщине по хозяйству, но никаких денег брать у нее не хотела, была довольна и тем, что ее кормят и не обижают.

Коста часто навещал Агунду. Сначала она дичилась его, потом стала встречать приветливой улыбкой, и лишь очень нескоро ему удалось вызвать ее на искренние разговоры.

— Не тревожь ты ее, — уговаривала Варвара Никифоровна, — пуганая она. Отойдет, снова человеком станет. Погляди, точно каменная. Слезы не дождешься. Вот выплакалась бы — сразу легче бы стало, поверь мне, — по себе знаю…

Да, за судьбу Агунды Коста мог быть спокоен. Гораздо больше беспокоила его школа. Ведь закрыть ее — значит отрезать сельскую осетинскую детвору от городской культуры, лишить общения осетинских девочек с девочками других национальностей — русскими, грузинками, армянками. Это значило также лишить сельские осетинские школы в будущем учительниц, потому что девушки, окончившие школу, почти все возвращались в родные аулы и там обучали ребят.

За существование школы надо бороться.

Коста знал, что Александра Цаликова вызвали к Каханову для разговора о женской школе, и не мог усидеть дома. Не терпелось скорее увидеть Александра, узнать о результатах разговора с хозяином области.

Когда он пришел к Цаликовым, Александр еще не вернулся, и Коста решил ждать.

Старших сестер дома не было, и горничная доложила о его приходе Анне.

Коста сидел в гостиной на причудливо изогнутом венском стуле, обитом зеленым плюшем. Отбрасывая желтые круги, светила над столом керосиновая лампа.

Он рассеянно просматривал последний номер «Нивы», недавно полученный из Петербурга. В печке потрескивали дрова.

В коридоре раздались легкие шаги, и в гостиную вошла Анна.

— Здравствуйте, Коста Леванович, — сказала она своим низким, чуть глуховатым голосом и, зябко кутаясь в большой пуховый платок, уселась напротив него на широкую, покрытую ковром тахту.

— Здравствуйте! Вам холодно? — спросил Коста.

— Да, познабливает. Морозно на улице. Действительно, в последние дни похолодало.

Давно не было во Владикавказе таких морозов, ледяной ветер налетал из Дарьяльского ущелья, колючие снежинки, перемешанные с пылью, кружились по улицам.

— Вот и зима пришла, — сказал Коста, ласково глядя на Анну и чувствуя, как хорошо ему от ее присутствия. Сидеть бы так без конца в этом мягком полусвете и глядеть на ее разгоряченное лицо, на глаза, поблескивающие под густыми бровями, и слушать милый негромкий голос…

— Да, последняя моя зима в гимназии… — задумчиво проговорила Анна.

— А потом?

— Работать буду. Учительницей…

— Я рад вашему выбору. А вот наших осетинок хотят лишить единственной школы.

— Может, еще и не закроют? — с надеждой спросила Анна.

Коста с сомнением покачал головой.

— Нет, не зря так долго копалась комиссия в пожелтевших и покрытых пылью делах. Говорят, не только тщательно проверялись все расходы, но, главное, интересовались поведением девочек и тем, чем занимаются они по окончании школы. В общем, не жду ничего хорошего.

— Папа что-то задерживается, — сказала Анна и, подобрав ноги, глубже уселась на тахту. — Я от Ани Поповой письмо получила, — проговорила она, опустив глаза и перебирая тоненькими пальцами бахрому на платке.

— Что же она пишет? — спросил Коста, сам удивляясь своему спокойствию.

— Так, ничего… Проживет в Тифлисе до весны, а может, и до будущей осени. Родные сердятся на нее — она ведь отказала Ахтанаго Кубатиеву.

— А вы, Анюта, не собираетесь замуж за Дзамболата? — спросил Коста.

Анна молчала, только пальцы забегали быстрее, перебирая бахрому. Наконец она сказала — медленно, точно размышляя:

— Нет, я не пойду замуж. Хочу на свободе пожить, поработать.

— Разве семейная жизнь помеха работе? Я думаю, наоборот. Ведь это так прекрасно, если рядом верный друг, который разделит и заботы твои, и горести, и радости…

— Может быть, — как-то неопределенно отозвалась Анна. Тихо в гостиной, только слышно, как потрескивает фитиль в лампе. От белой кафельной печи исходит приятный жар. Анна почему-то все кутается в платок. «Уж не заболела ли?» — вдруг заботливо подумал Коста. Где-то в дальней комнате скрипнула половица. И снова тишина.

Под окнами захрустел снег.

— Папа, — с облегчением вздохнула Анна.

И в самом деле раздался дребезжащий звонок, торопливые шаги горничной, и вот уже отец Александр, потирая озябшие руки, вошел в гостиную.

— Ну что, дорогой, с какими вестями? — спросил Коста, поднимаясь навстречу.

Анна смотрела на отца с таким детским нетерпением, что Коста не сдержал улыбки.

Отец Александр только рукой махнул:

— Соблаговолили закрыть приют. И Каханов одобрил это!

— Но как же объяснили свое решение благочинные отцы? — возмущенно спросил Коста.

— Дорого, говорят, обходится обществу эта школа, а пользы от нее — никакой…

— «Люби ближнего, как самого себя, и знай, что кротость и послушание суть первые достоинства человека…» Так? — вскипел Коста. — Не они ли со школьной скамьи вдалбливали нам в голову это «люби ближнего»? «Возьмемся за руки, пойдем и погибнем, но будущим поколениям приготовим светлую и легкую жизнь…» Не тому ли нас учили? А на деле что? Какая низость! Что же делать теперь девушкам, которых безжалостно выбросили из школы?.. И что будут делать те, кто только еще подрастает? Нет, я не стану молчать! Я подниму протест против крестового похода на школы. Я уже и материал подобрал. Вот он! Я принес тебе показать.

Коста протянул Цаликову папку:

— Читай, вот здесь.

— «Обращаясь к внутреннему состоянию школы, — прочел Цаликов в одном из отчетов комиссии, — нельзя не признать, что развитие и успехи детей делают эту школу вполне соответствующей ее назначению…» — Что ж, это донесение — козырь в нашей игре, — оторвавшись от бумаг, заметил он.

— «Владикавказская осетинская девическая школа велась и ведется образцово, — продолжал читать отец Александр. — Его императорское высочество великий князь Михаил Николаевич лично соизволил благодарить всех служащих школы за хорошую постановку обучения и воспитания». Это я прекрасно помню. Благодарность при мне писалась, — подтвердил он. — А сегодня комиссия записала совсем иное: девочки из низшего сословия обладают грубыми манерами, дурными привычками и деморализуют школу.

— Как, как? — переспросил Коста.

— Деморализуют, — повторил Цаликов и, рассердившись, добавил: — Клевета, бессовестная клевета!

— А как это понять — «деморализуют»? Что именно имеется в виду?

— Что бы ни имелось, — покачал головой Цаликов, — а Каханову это слово очень понравилось. Он даже повеселел и ус подкрутил.

— Да, к сожалению, это не ново, — вздохнул Коста. — Школы, просвещение малых народов — все это для Кахановых деморализация, разврат… Ну, посмотрим, чья возьмет!

— Они сильны, Коста, не связывайся, — посоветовал Цаликов.

— «Не связывайся»? Значит, пусть нас возвращают к дикости, к средневековью, а мы будем молчать? Ну нет!

— Кроме неприятностей, ничего не добьемся! — еще решительнее возразил Цаликов. — Да и кто мы? Думаешь, много таких, как ты?

— Не много, но есть… Нас, во-первых, поддержит интеллигенция. Я уже говорил кое с кем… А там и земляки поднимут голос… Надо выступить с протестом, и как можно скорее.