— Что нового в Грозном? Ты ведь на нефтепромыслах работаешь, в самой, можно сказать, рабочей гуще. Как настроения?

— Настроения хорошие, — понизив голос, ответил Росляков, отведя Коста в сторону. — Я тебе садам привез от друзей твоих.

— У меня, кажется, в Грозном друзей не было… — удивленно сказал Коста, срывая уже начинавший краснеть лапчатый лист дикого винограда.

— У тебя везде друзья, — ласково сказал Росляков. — Но те, о ком я говорю, — это твои близкие друзья: Борис и Мурат…

— Поистине тесен белый свет! — воскликнул Коста. — Как же они к тебе попали?

На террасе стало совсем темно. Анна внесла керосиновую лампу, но друзья продолжали стоять возле перил, ничего не замечая.

— А Синеоков? — спросил Росляков. — У него, брат, питерская школа борьбы! Как приехал на Кавказ, стал своих нащупывать. Ну вот мы и познакомились, — многозначительно продолжал он, явно не договаривая чего-то. — Хороших ты ребят спас, будет из них толк, я об этом позабочусь…

Коста крепко пожал Рослякову руку.

— А ты все тот же верный друг, каким был в гимназии. Помнишь, как «Люцифер» издавали? — задумчиво спросил Коста.

— А как ты нашего директора изобразил, помнишь?

Помнишь, помнишь, помнишь… Какое это счастье, когда есть на земле человек, которому можно сказать это слово и воскресить на мгновение и людей и события, подчас кажущиеся уже нереальными, приснившимися.

Они стояли, забыв обо всем на свете, разговаривали, разговаривали, вспоминали детство и юность, перебирали фамилии товарищей, учителей, гимназисток, с которыми танцевали на своих первых балах….

— Да, — сказал Коста. — Помнишь у Пушкина:

Наставникам, хранившим юность нашу,

Всем честию, и мертвым и живым,

К устам подняв признательную чашу,

Не помня зла, за благо воздадим.

— Нет, Коста, зло надо помнить. И бороться с ним, — серьезно возразил Росляков. — Вот ты молодец, слава тебе, ты своими статьями добился, что остров Чечень перестанет быть могилой горцев. Но забывать о том, что там творилось, нельзя. Я делаю все, чтобы люди ничего не забывали и ничего не прощали. И друзей твоих этому учу.

— Их бы грамоте выучить, — задумчиво сказал Коста, глядя сквозь листву, как высоко-высоко в небе загораются звезды.

— И грамоте учим. В воскресную школу определили, — ответил Росляков. — В рабочие кружки втянули. Слышал такие слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Вот! Точнее не скажешь. И если соединятся, никто уже их не одолеет. Приезжай к нам на промыслы, убедишься. А тебя у нас хорошо знают. — И добавил, улыбаясь: — И любят. Наши промыслы многоязыкие. Осетин в Грозном много работает. Твои стихи наизусть читают, переписывают друг у друга. А недавно… — Росляков еще понизил голос. — Недавно пришлось мне быть на одном собрании. Окончилось оно, и люди запели. Есть у нас такая традиция — петь после собрания. Прислушался я, мотив вроде «Марсельезы», а слов никак разобрать не могу. Каждый на своем языке поет. Вроде складно, а понять ничего нельзя. Я потом у Бориса спросил, что пели. А он с гордостью отвечает: «Это наш Коста сочинил. «Додой» называется, «Горе». Я ребятам дал, они каждый на свой язык переложили. Потому что горе-то у нас у всех одно…»

Коста с любовью глядел на старого друга. Большой, широкоплечий, Росляков сам походил на рабочего. Сильные, крупные руки натружены, голубые припухшие вены выступили под загорелой огрубевшей кожей. Широкий лоб изрезан морщинами, лицо обветрено, обожжено горным солнцем.

— Да, я слышал, что Гаппо хочет издать твою книгу? Это было бы прекрасно! Правда, не очень-то я люблю этого либеральничающего господинчика, но если он это сделает, — да простятся его грехи! Пусть вся Россия узнает о том, что творится на нашем погибельном, но любимом Кавказе…

— Трудное это дело, — вздохнул Коста. — Какой цензор пропустит мои писания? А поступаться я не стану, не по мне это.

— К столу, к столу! — раздался голос Анны. — Все в сборе, ждут вас. Константин Леванович — редкий гость в наших краях, — сказала она, обращаясь к Рослякову, — а вы присвоили его и никого к нему не подпускаете.

— Простите, Анна Александровна. — И Росляков почтительно поклонился.

Несколько дней провел Коста в Пятигорске, но ответа от Анны так и не получил. Она избегала оставаться с ним наедине, а когда все же, улучив минуту, он заговаривал с ней, сразу мрачнела, вздыхала, отмалчивалась. И лишь однажды сказала уверенно:

— Вы не сердитесь на меня, Константин Леванович. Для того чтобы ответить вам, я должна прежде всего дать ответ самой себе. А я ничего не знаю, кроме разве того, что нет у меня сейчас человека ближе вас и дороже. Только смогу ли я принести вам счастье? И буду ли счастлива сама? Не знаю… Я не вполне еще оправилась от своего горя, иной раз кажется, что все это — лишь дурной сон. Прошу вас, пожалуйста, не торопите меня…

Она глядела на него своими огромными, полными слез глазами, и у Коста сердце щемило от любви и жалости. Он знал, что если хочет добиться ее руки, то должен требовать ответа именно сейчас, должен убедить, что они будут счастливы, потому что он любит ее так, как не даст ей бог любимой быть другим…

Настаивать, требовать ответа сейчас же он не мог, и, понимая, что оттяжка не принесет ему ничего хорошего, но в то же время и надеясь на что-то в глубине души, Коста отступил.

Вернувшись в Ставрополь, он почувствовал себя плохо. Годы лишений и напряженного труда не могли не сказаться на здоровье. Еще в прошлом году врачи установили, что у него начинает развиваться костный туберкулез. Но он все перемогался, не лечился, старался не замечать ухудшения.

А тут вдруг начались сильные боли в бедре, каждый вечер поднималась температура.

Он лежал один в своей маленькой комнате, чувствуя себя одиноким и беспомощным как никогда.

Пока человек здоров, ему кажется, что и одному можно жизнь прожить, есть даже что-то заманчивое в свободе, несвязанности. Но приходит беда, и эта иллюзия рушится. Некому вовремя подать воды, купить лекарства, некому подбодрить, утешить. Порой Коста казалось, что будь Анна рядом, болезнь сама отступила бы.

Ставропольские врачи делали все, что было в их силах, но улучшения не наступало. И Коста решил ехать в Петербург к Андукапару. Может, столичные эскулапы помогут?

Его провожали торжественно. В газете «Северный Кавказ» появилась заметка, подписанная представителями городской интеллигенции, в которой высказывалась уверенность в том, что Коста Хетагуров еще вернется к ним — здоровый, энергичный, деятельный…

…Поезд, подрагивая и поскрипывая на стрелках, подходил к столице. Серое ноябрьское небо низко висело над городом, сырой туман прятал купола церквей и башенные шпили. Снег, перемешанный с дождем, бился о стекла вагона.

Андукапар встретил брата на вокзале, долго вглядывался в его измученное болезнью, постаревшее лицо.

— Что, неважны дела мои? — спросил Коста, поймав этот взгляд. — Ты ведь врач, насквозь видишь…

— И не с такими справлялись, — шутливо ответил Андукапар, но уверенности не было в его голосе. — Приготовил тебе место в Александровской больнице. Сам буду наблюдать за лечением…

Разговаривая, они вышли на привокзальную площадь, крикнули извозчика. Мягко цокали по торцовой мостовой копыта, ярко светились витрины на Невском, суетливая толпа спешила куда-то равнодушная, безликая.

Каждый раз, когда Коста попадал в Петербург, ему казалось, что ничего здесь не изменилось, что никуда он не уезжал, и все еще тянутся его студенческие годы, только сил почему-то стало меньше.

— Вот подлечусь — буду свою газету выпускать, — сказал Коста, — не хочу больше с Евсеевым дело иметь.

— Ты все о своем, — недовольно откликнулся Андукапар. — И когда только оставишь это свое бунтарство?

— Бунтарство! — раздраженно повторил Коста. — Значит, правильнее молча глядеть на страдания народа? Ты не представляешь себе, как распоясался этот Сенька Людоедов. Кавказ собственной вотчиной почитает.