Сеньку Коста увел к себе.

— Нет, нет, — возбужденно говорил Коста, шагая по небольшой гостиной в квартире Варвары Григорьевны Шредере. — Мы не имеем права спокойно глядеть на мучения людей. Голод гонит их из России, они продают последнее, едут на Кавказ в надежде найти здесь кусок хлеба, тепло, приют. А вместо этого гибнут, гибнут в нищете, бесправии. Нужда, которую я видел в доме погибших Савельевых, непостижима уму человеческому! Вот уж сколько времени прошло, а я не могу опомниться. Я написал статью, хочу послать в «Северный Кавказ» — это единственная газета, которая способна напечатать нечто правдивое. Послушайте, друзья.

Коста сел поближе к лампе и стал читать:

— «Неужели вы, господа, настолько близоруки, чтобы не видеть эту массу несчастных босяков, этих жалких оборванных нищих, этих бесприютных детей, на которых наталкиваешься ежечасно, на каждом шагу, на каждой улице Владикавказа? А переселенцы, для которых Владикавказ — проходной пункт в Закавказье?.. Сердце обливается кровью, глядя на всех этих несчастных! Очень тяжко видеть человека в положении голодной бродячей собаки, но еще тяжелее слышать в это время, что у нас «все обстоит благополучно». Мы-де ничего не видим, укажите нам!» И откуда же этот голос? Раздается он со страниц местной газеты, приютившей на своих страницах каких-то откормленных котов…

Не преступное ли это издевательство над обездоленным и голодным людом?»

— Отлично, Коста Леванович, — громко сказала Варвара Григорьевна. — Не правда ли, очень сильно? — живо обратилась она к своему мужу,

Господин Шредерс, высокий плотный человек с небольшими бачками, сочувственно кивнул головой.

— Несомненно! И поделом нашим владикавказским щелкоперам!

— Щелкоперы, именно щелкоперы, и я сделаю все, чтобы вывести их на чистую воду, — сказал Коста. — Но мы обязаны всерьез подумать о том, как помочь несчастным.

— Осиротевшего мальчика мы пристроим, — вставила Варвара Григорьевна.

— Разве дело в одном Сене? — возразил Шредере. — Коста Леванович прав, надо всерьез думать о создании Общества вспомоществования переселенцам. Мы много говорили и даже писали о нем в газетах, но до сих пор ничего не сдвинулось с места.

Коста, поглаживая черную бородку, внимательно слушал. Глаза его блестели, красные пятна выступили на щеках.

Вдруг он тяжело и глубоко закашлялся.

— Э, дорогой друг, — сказал Шредерс, пристально глядя на него. — Это что еще за новости?

— Да вот простудился осенью, видно, не вылежал, и никак не могу поправиться с тех пор, — виновато ответил Коста.

— Не годится, никуда не годится, — покачал головой Шредере. — Болеть вам запрещаем. И категорически!

— С радостью подчинился бы… — улыбнулся Коста, с трудом удерживая новый приступ кашля.

Варвара Григорьевна протянула ему чашку чаю и сказала заботливо:

— Выпейте, Константин Леванович, горяченького. Кашель утихнет. Надо бы вам с доктором Далгат посоветоваться — прекрасный врач и свой человек.

— Некогда, некогда, — возразил Коста. — Как-то не доходят до себя руки, честное слово. Давайте-ка лучше всерьез поговорим об организации «Общества вспомоществования переселенцам, следующим из центральных губерний России на Кавказ и обратно». Так, кажется, предполагали мы назвать его?

— Сейчас подойдут наши друзья — Цаликов, Бабич, Кизер, вот и посоветуемся. Надо будет устав набросать.

— Я над этим думал, — сказал Коста, доставая из кармана записную книжку. — Мне кажется, что общество должно принять на себя следующие функции: 1) заботиться о временном здоровом приюте для переселенцев во Владикавказе и об оказании им здесь возможной помощи; 2) облегчить им дальнейший путь; 3) приискивать им временный заработок на пути следования…

— А школы? Школы в переселенческих поселках в первую очередь необходимы! — горячо вмешалась Варвара Григорьевна.

— Конечно, конечно, — согласился Коста.

— И учить не только детей, но и взрослых…

В прихожей раздался звонок, и через мгновенье в комнату вбежал возбужденный Бабич.

— Господа, господа, — вместо приветствия воскликнул он. — Победа! Понимаете, победа! Генерал Каханов отменил распоряжение о закрытии женской школы!

Вот таким — независимым, горячим, своим — Коста любил Бабича и рад был видеть его.

— Сам Каханов?! — всплеснула руками Варвара Григорьевна.

— Не сам, понятно! — живо отозвался Бабич. — Дошло по назначению прошение, что подавали мы владикавказскому епископу Петру. Значит, передал он его в экзархат, а может, к тому же, под давлением нашего Цаликова и от себя нужное слово сказал. К мнению епископа Петра, как мне известно, в Тифлисе прислушиваются…

— А я думаю, генерал напуган, глядя, как растет недовольство владикавказской интеллигенции, — сказал Коста, поднимаясь и расхаживая по комнате.

В передней опять задребезжал звонок. Горничная побежала открывать, и слышно было, как кто-то покашливает и, шаркая, медленно раздевается.

В гостиную вошел Александр Цаликов. Взглянув на возбужденные лица собравшихся, он сказал:

— Кажется, вы уже знаете о радостном событии? Коста крепко обнял его.

— Вот видишь, дорогой Александр, а ты говорил, что наш протест написан слишком резко…

— Я не случайно так говорил. Ты еще вспомнишь мои слова, — ответил Цаликов, присаживаясь к столу. — Чайку бы горячего, Варвара Григорьевна, продрог я что-то. На улице промозглая слякоть, верно, весна приближается.

И, прихлебывая крепкий, душистый чай, он рассказывал:

— Итак, господа, школу решено открыть. Однако с целью прибрать ее к рукам. Попечительство над нею экзарх поручил жене начальника Терской области госпоже Кахановой…

— Ловко придумано! — весело воскликнул Коста. — Выходит, опять они — отцы и благодетели народные. Госпожа Каханова — попечительница школы! Благодарите ее, осетинские девочки, и радуйтесь, и молитесь о здравии.

— Ничего, Коста Леванович, — сказал Бабич, — Рано или поздно правда восторжествует, и люди узнают, кто истинные друзья просвещения.

Шредерс подошел к небольшому резному шкафу, стоявшему в углу, и достал оттуда бутылку вина.

— По такому поводу не грех поднять бокалы…

Итак, группа шестнадцати, подписавшая протест, победила. В Петербурге вынуждены были отменить распоряжение генерала Каханова и вновь открыть осетинскую школу.

Радостная весть быстро облетела аулы. Осетия ликовала.

«Спасибо нашему Коста, — говорили осетины. — Это он возглавил борьбу за школу. И победил. Добро всегда побеждает».

Но совсем иное думал обо всем этом генерал Каханов.

«Холопы торжествуют победу!» — с яростью повторял он, и все его помыслы были направлены на то, чтобы отомстить победителям.

«Припомним мы тебе все твои грехи, Хетагуров! И речи зажигательные, и стихи возмутительные, и статьи, и картины. Не быть тебе победителем, пока я хозяин области! — рассуждал генерал Каханов. — Кажется, у Хетагурова с Кубатиевым какие-то счеты. Невесту не поделили. Вот пусть Кубатиев и займется этим делом, подберет сведения… Еще, помнится, Хоранов докладывал мне о гнусной речи Хетагурова в Пятигорске. Что ж, и Хоранов пригодится…»

Каханов позвонил, и через мгновение, услужливо изгибаясь, вбежал адъютант:

— Вызвать Кубатиева!

А спустя несколько дней Ахтанаго Кубатиев читал генералу Каханову проект представления наместнику Кавказа о высылке из Терской области Константина Хетагурова и о наказании духовных лиц, подписавших протест:

— «Означенный Хетагуров подстрекал горцев, столпившихся 5 января сего года у Владикавказского женского приюта, к бунту… Тот же Хетагуров сочиняет противоправительственные песни, как-то: «До-дой», «Солдат», «А-лол-лай», «Походная песня» и прочие, распространяет таковые среди горцев через своих агентов и возмущает край»…

— Все верно! — милостиво кивнул головой Каханов.