— А теперь рассказывайте.

Борис рассказал все по порядку: и как Замират произнесла речь, и как их арестовали и повели в тюрьму, и как Мурат, столкнув в Терек городового, сам свалился в ледяную воду.

Коста пристально взглянул на девушку:

— Значит, речь произнесла? — ласково спросил он.

— Но ты же сам велел всегда говорить правду, — ответила Замират. — Вот и я сказала, что думала. А в тюрьму стыдно было идти, но не страшно.

— Почему же вы не знакомите меня с этим храбрым человеком? — спросил Коста, поглядывая на молодого парня. — Мурат, кажется?

— Мурат, — подтвердил Борис. — Хацаевых сын. Из Алагира он. Старый мой друг.

— Я тут ни причем, — смущенно сказал Мурат. — Если бы эти отчаянные ребята из Верхней Осетинской слободки не налетели у моста на полицейских, сидеть бы нам всем в тюрьме. И я бы никогда не увидел вас, дорогой Коста, хотя давно об этом мечтал.

— Значит, не было бы счастья, да несчастье помогло? — пошутил Коста.

— Вот именно! Молодые парни из Верхней Осетинской слободки, — продолжал Мурат, — узнав о столкновении возле школы, поспешили нам на помощь. Но опоздали. Им сказали, что зачинщиков «бунта» повели в тюрьму, и тогда они устроили засаду у моста, напали на полицейских и побросали их в реку. Ну а мы им помогли…

— А тем временем арестованные воспользовались суматохой и разбежались, — сказал Борис.

— Молодцы! — похвалил Коста. — Но помните, бой еще только начинается…

— Нет, Коста, все кончилось благополучно, — не поняв, о чем говорит Коста, возразил Борис. — В темноте ребят никто не разглядел.

— Я не о том, друг мой. Бой с теми, кто закрыл школу, только еще начинается.

— Дяденька, дяденька, беда у нас, помоги! — услышал Коста отчаянный Сенькин голос. И столько было в нем горя, что, позабыв накинуть бурку, Коста выскочил на сверкающую снегом морозную улицу.

Ну и холод!

Сенька бросился к Коста и прижался, весь содрогаясь от рыданий.

— Что ты, что с тобой? — испугавшись состояния мальчишки, спрашивал Коста.

Но Сенька ничего не мог сказать и только тянул Коста куда-то в сторону Осетинской слободки.

— Зайди в дом, обогрейся, — уговаривал Коста. Сенька мотал головой.

— Ну дай я хоть бурку надену, видишь, мороз какой.

Обняв мальчика, Коста чуть не силой ввел его в дом.

Они вошли в жарко натопленную комнату. Коста зажег лампу: за окнами уже смеркалось.

— Выпьешь чаю, тогда пойдем, — категорически сказал он. — А пока расскажи толком, что случилось.

Он быстро налил в жестяную кружку кипяток, бросил туда три куска сахару.

— Вот выпей, посинел от холода.

Коста разглядывал щупленькую Сенькину фигурку в длинной женской вязаной кофте, надетой поверх рваных штанов и рубахи.

Мальчик жадно глотал горячий чай, и слышно было, как стучат его зубы о края железной кружки.

Коста погладил Сеньку по рыжим спутанным грязным волосам, и тут вдруг кружка выпала из рук мальчика, с грохотом покатилась по полу, и Сенька разрыдался — громко, отчаянно, заливисто.

— Умерли они, все умерли!.. — говорил он, заикаясь и захлебываясь слезами. — И мамка, и Катюха, и Егорка. А батька пропал… Все мертвые лежат в хате. Пойдем к ним, дяденька, боюсь я…

Они быстро шли по скрипучим от снега, пустынным окраинным улицам, и Сенька сбивчиво рассказывал о том, что случилось в их доме ночью.

Вчера вечером собирался Сенька на ночное дежурство в типографию. Коста устроил его на зиму помощником сторожа. Утром мальчишка бегал по улицам с газетами в тяжелой суме и, лишь продав их, отправлялся домой.

Отец Сеиькин в тот вечер решил идти в лес за хворостом.

— Что ж, Марьюшка, идти что ли? — спросил он унылым голосом.

— И не знаю, родной, как хочешь… Женщина глубоко вздохнула и задумалась.

— И кой черт догадал нас переехать сюда, — сказал отец. — Маешься-маешься, что здесь, что в России, а все едино — нет ничего. Наказанье господне! — Не договорив, он поднялся, нахлобучил на голову шапку, заткнул за пояс топор, взял под мышку веревку и надел рукавицы.

Сенька хорошо запомнил этот разговор. — Смотрите не замерзните, кормильцы! — крикнула мать, когда Сеня с отцом уже вышли из хаты. На углу они распрощались, — Сенька торопился в типографию, отец зашагал к лесу.

Сенька видел, как он быстро поднимался по укатанной, уходившей в гору дороге, и ему почему-то было страшно: «А вдруг батьку волки съедят или абреки убьют?..»

И всю ночь в типографии Сенька думал об этом и хотел побыстрее попасть домой, но в то утро газеты как на зло плохо продавались — мороз, людей на улицах мало. Сенька заработал всего пятиалтынный. Он шел домой, зная, что мать не станет сетовать на скудный заработок, наоборот, назовет его «кормильцем» и вынет из печи горшок с пшенной кашей. Каша будет дымиться на тарелке, а Сенька, набив полный рот, станет рассказывать матери о городских новостях.

Но собака встретила Сеньку жалобным воем. Он, как взрослый, потрепал ее по голове, почесал за ушами и, угостив заранее припасенной коркой хлеба, толкнул дверь в хату.

Что это? Почему до сих пор все спят? И даже маленький Егорка не плачет.

Сенька подошел к матери. Она лежала на печке — бледная, холодная, с запекшейся кровью на губах. И Катюха. И Егорка.

В доме пахло угаром.

…Вот она, одинокая хата, ветхая, подпертая бревнами, крытая соломой. Маленькое окно затянуто бумагой. Ни двора, ни сарая.

Сенька толкнул дверь, и они вошли в комнату — большую, холодную, грязную. Вдоль стены, почерневшей от копоти, — длинная лавка, перед ней стол, сколоченный из грубых досок. На стене темная деревянная икона.

В комнате уже толпились какие-то люди. Среди них Коста увидел городского врача и не здороваясь быстро спросил:

— Что случилось?

Врач узнал его.

— Смерть от угара, Константин Леванович, — негромко сказал он. — Видно, побоялась хозяйка тепло упустить, рано печку закрыла. Видите, нищета какая, — каждое полено небось на счету. — Он горестно махнул рукой. — Ребятишек жалко, девочке лет пять, а мальчонке и годика нет.

— А где хозяин? — спросил Коста.

— Не знаем, ушел с вечера в лес, но, видно, приходил, потому что у порога лежит вязанка дров.

Какие-то женщины растапливали печку, грели воду, чтобы обмыть покойников. Сенька сначала молча и испуганно жался к Коста. Он внимательно выслушал врача, а когда тот замолчал, тихо отошел в сторонку.

— Куда ты?

Не ответив, Сенька выскользнул за дверь.

Коста пошел за ним — нельзя в такие минуты оставлять мальчика одного. От дома к реке вела узенькая тропка, и Коста, с трудом различая в темноте дорогу, шел по ней, не спуская глаз с сутулой Сень-киной спины. Оледенелая тропинка круто спускалась вниз, идти было трудно, ноги разъезжались.

Сенька опустился к проруби, обошел ее, и тут громкий горестный крик огласил морозный воздух.

— Утоп, утоп!

Коста, напрягая все силы, в два прыжка спустился к проруби и, увидев Сеньку, схватил его за руку.

— Ну что ты, что ты… — не зная, как утешить мальчика, приговаривал он.

— Тятькин топор, тятькин топор, — только и мог выговорить Сенька. — И шапка его, — вон, на снегу валяется…

Коста тащил мальчика за руку наверх. Подниматься было еще труднее. Коста задыхался, но не выпускал Сенькиной ладони, силой волок мальчишку.

«Где же предел человеческому горю? — думал он. — Когда придет ему конец? Как помочь людям?.. Э, да что могут сделать несколько человек?» — мелькнула горькая мысль, и Коста ощутил вдруг такую тяжелую безнадежность, какой никогда еще не испытывал.

А на Сенькин крик уже сбегались из соседних домов люди с баграми.

Через несколько часов тело отца вытащили на лед и принесли в дом. Громкий бабий плач сотрясал прокопченные, покосившиеся стены Сенькиного дома.