Только бы не встретить никого из знакомых! У Коста сейчас не было сил разговаривать с кем бы то ни было. И вдруг…

— Коста!

Он вздрогнул, услышав знакомый голос.

— Александр! Какими судьбами? — удивился он, увидев отца Цаликова, энергичным шагом направляющегося к нему в своей длиннополой развевающейся рясе, и рядом с ним Анну. — Что случилось? Здоровы ли ваши?

— У нас все хорошо, дорогой, — торопливо говорил Александр, обнимая Коста. — А что с тобой? Ты исхудал, бледный, глаза горят. Я получил письмо от друзей наших, они пишут, что ты болеешь. С Ольгой у тебя нелады.

Коста безнадежно махнул рукой.

— Не подобает на женщину жаловаться, но если бы ты слышал хоть один наш разговор, прочитал хоть одно ее письмо ко мне… Почему же мы стоим здесь? — спохватился он. — Пойдемте ко мне, в холостяцкое мое жилище.

— Нет, нет, дорогой, меня во Владикавказ по делам вызвали, я побегу, вечером встретимся. А пока поговори с Анной. Она тебе все расскажет.

— Вы не заняты, Анна Александровна? — сухо спросил Коста, выждав, когда отец Александр скроется за углом.

Анна молчала, опустив голову.

В последнее время отношения их резко изменились. Вернувшись из Херсона, Коста не раз пытался возобновить разговор о замужестве, но Анна все отмалчивалась, уклонялась. И вот уже скоро год, как он перестал писать ей. Сначала Анна не придавала значения перемене в нем, она давно свыклась с мыслью, что Коста любит ее, это стало для нее естественным, как солнечный свет и воздух. И она не сомневалась, что он простит ее, что она вновь станет получать письма, исполненные нежности, любви, заботы.

Но письма не приходили.

Неужели он мог разлюбить?

В Пятигорске она долго томилась сомнениями, находила себе места, хотела написать ему, но потом решила: поеду во Владикавказ и сама поговорю. Как ждала Анна встречи с Коста! Но сейчас, увидев его, измученного, исхудавшего, подавленного, даже испугалась. За него испугалась. Ей хотелось бы видеть его прежним — здоровым, бодрым, жизнерадостным…

— Константин Леванович, я приехала, чтобы поговорить с вами, — краснея, сказала Анна.

— Спасибо, Анна Александровна!

Они медленно шли по бульвару, мимо мокрых деревьев и мокрых скамеек, в сторону Терека. Холодное осеннее солнце, выглянув на миг, уходило за дальние горы, оранжевые лихорадочные отблески ложились на землю.

— Константин Леванович, — снова заговорила Анна, — что случилось? Вы переменились ко мне…

— Да, Анна Александровна, все переменилось! — коротко ответил Коста. Но в его словах она услышала боль, и в душе ее вспыхнула надежда.

— Вы… мы еще будем счастливы! — с отчаянием выговорила она.

Коста поднял на нее глаза. Он ждал этих слов всю жизнь…

Они спустились к Тереку и остановились возле огромного серого камня. Сколько радостных и горестных часов провел здесь Коста! Тут ждала его когда-то Анна Попова. Отсюда он, бессильный и влюбленный, наблюдал, как ее увозят от него. Здесь начал писать он свою «Фатиму». Как давно это было! Кажется, не одна, а десять жизней прожито с тех пор. «Да, так что она сказала? — стараясь сосредоточиться, спросил он себя. — Мы еще будем счастливы… Нет, этого уже не будет».

Глядя на мутные, катящиеся волны Терека, вспоминала о прошлом и Анна. Вон в том высоком доме с узорчатым балконом веселилась она когда-то на семейном празднике у Поповых. Как завидовала она тогда своей подруге! Так почему же не ответила на его любовь? Побоялась трудной, неустроенной жизни? Тревожного, беспокойного нрава?..

— Я не имею права, — заговорил Коста. — Сделать вас несчастной…

— Вам нужен друг.

— Спасибо… — прошептал он. — Помните мои стихи?

Я отживаю век, ты жить лишь начинаешь,

Я выбился из сил под бременем труда,

Борьбы и нищеты, ты весело срываешь

Весенние цветы… Я стар, ты молода…

Я выстрадал эти стихи. Это не просто слова…

— Сорок четыре года — разве это старость? — перебила его Анна. — Вы поправитесь…

Коста вдруг закашлялся — натужно, хрипло.

— Я должен открыть вам, Анна, еще одно обстоятельство, — глухо проговорил он после приступа. — Сегодня особое присутствие областного правления официально признало меня душевнобольным.

Анна побледнела.

— Мне остается одно: уехать из Владикавказа, пока мальчишки не стали бросать в меня камнями и кричать: «Помешанный!» Прощайте, Анна, бог ведает, свидимся ли. Прощайте, — повторил он, крепко сжав ее холодные пальцы, и, прихрамывая, зашагал прочь.

— Погодите! Коста не обернулся.

Солнце нырнуло за вершины хребта, и синий мрак разом рухнул на город.

Минуты сочтены… Повсюду бьют тревогу.

Уж брезжит луч зари, играя на штыках…

И обновленный мир отдастся вечно миру,

С презреньем бросив нож, запекшийся в крови…

Не упрекай меня… И я настрою лиру

Тогда для равенства, свободы и любви.

Коста

На станцию Невинномысская поезд прибыл в полдень. Опираясь на палку, Коста прошел по перрону среди пестрой толпы. Вокруг мелькали черные и белые черкески, оборванные ребятишки в громадных овечьих шапках сновали словно маленькие бесенята. С грустью глядел Коста на эту нищету. На привокзальной площади зазывно кричали казачки, предлагая молоко, яйца, вареных кур, горячую кукурузу — лакомства пристанционного базара.

Но вот поезд ушел, и базар мгновенно исчез, торговцы расходились, чтобы прийти к следующему поезду.

Коста шел между бричек и арб, искал попутчика. Жить во Владикавказе он больше не мог. Слух о его «болезни» с быстротой молнии разлетелся по городу, владикавказские власти постарались, чтобы его «помешательство» не осталось в тайне. Куда деваться? И как ни тяжко ехать к сестре — в отцовский дом, где жила Ольга после развода с мужем, — другого выхода не было. Один он на целом свете, бесплатно пользоваться услугами чужих людей не привык, а платить нечем. Деньги, полученные за роспись армянской церкви, все разошлись: часть прожил, а еще больше роздал беднякам.

Сестра хоть и покричит и позлится, но на улицу не выгонит.

Последнее время Коста совсем не мог работать, забросил живопись, ссохшиеся кисти уныло стояли в банках, краски густели, крошились, а на столе лежали белые, нетронутые листы бумаги.

Казалось, все замыслы покинули его, заработков не стало…

Дул холодный декабрьский ветер, вздымая колючую пыль и сухие желтые листья. Ярко светило пе-греющее солнце. Небо было огромным и по-зимнему серым.

Коста вдруг заметил, что следом за ним идет, не отставая, высокий мужчина в поношенном железнодорожном кителе и такой же фуражке. Он насторожился. «Что ему от меня надо? Неужто и здесь следят?»

Но мужчина, чуть обогнав Коста, быстро повернулся к нему и спросил:

— Вы ищете кого-то? Уж не Коста ли будете?

— Да, да… — рассеянно ответил он, словно сам не был в этом уверен. — Я ищу попутчика. А вы откуда меня знаете?

Он снял шапку, вытер платком вспотевшую голову.

— Я Уасил, Дзасохова Михела сын, сосед ваш по Лаба, — торопливо заговорил мужчина. — Арба у меня, да не смею предложить, — растрясет по камням да рытвинам. Вам бы фаэтон…

— Ничего! — обрадовался Коста. — И на арбе доберемся!

Уасил был взволнован и смущен: самого Коста везет! Правда, вчера приехал из Владикавказа лавочник Гамат и такой хабар[21] вел, будто Коста в сумасшедший дом посадили. И Ольга Левановна плакала, причитала — брат ее от несчастной любви рехнулся. Но, видно, выдумки все это, злые выдумки. Разве отпустили бы больного человека в столь далекое путешествие? «А может, сбежал? — тревожно подумал Уасил. — Ничего, в пути разберусь»…