А позже, оказавшись в Ставропольской гимназии, он подружился с гимназистом Росляковым, редактором гимназического рукописного журнала «Люцифер». Росляков подсказал Коста, где можно доставать книги, которых не было в других ставропольских библиотеках. Здесь хранились даже заветные листы герценовского «Колокола», здесь впервые Коста узнал о Добролюбове и Чернышевском… Эту библиотеку называли «Лопатинской» — по имени замечательного человека, революционера и первого переводчика Маркса на русский язык — Германа Александровича Лопатина.

Книги тут давали далеко не всем, но Коста удостоился этой чести — сам вольнолюбец Росляков привел его. Сколько бессонных ночей просидел Коста над «запрещенными» книгами, наизусть выучивая стихи или переписывая их в заветные тетради! Навсегда запомнил он уроки великих своих учителей, народных демократов, их ненависть к крепостничеству и всем его порождениям, их стремление, не щадя себя, защищать просвещение и самоуправление народа, отстаивать его интересы.

Но вот и гимназические годы остались позади, Коста — в Петербурге. Город раскрывает перед ним свои сокровища, Коста видит блистательную роскошь дворцов, памятники и мосты, созданные гениальными художниками. Но видит он и другое — убогие домишки Галерной гавани, словно сбежавшие сюда со ставропольских окраин. Всем сердцем своим он чувствует, что в Петербурге идет какая-то скрытая напряженная борьба — та, о которой вскользь, осторожно говорили между собою студенты. Кажется, Петербург находится в осаде, особенно после первого марта.

Но с кем поговоришь обо всем этом, кому поверишь свои раздумья, если ты пока еще — новичок, пришлый, чужой человек?

— Люди — вот вечная тема искусства! — говорил Павел Петрович Чистяков, начиная очередное свое занятие. — Люди и их жизнь. Трудная жизнь, земная. Прошу помнить об этом, господа, приступая к новой работе…

Он стоял на кафедре — высокий, плотный, с зачесанными назад волосами и крупным орлиным носом. Несмотря на неправильные черты, лицо его казалось красивым. Академического мундира Павел Петрович не признавал и на занятия всегда являлся в штатском.

Одну за другой анализировал Чистяков работы учеников. Голос его, мягкий, с простонародными тверскими интонациями, звучал убедительно и веско. Иногда он вдруг замолкал, постукивая по кафедре длинными суховатыми пальцами, словно обдумывал что-то.

«Велемудрый жрец живописи! — говорил о нем в Ставрополе первый учитель Коста по рисованию Василий Иванович Смирнов. — Но вот беда — до того перегрузил себя человек теориями искусства, что вовсе забросил живопись. А ведь как начинал! — И Василий Иванович непритворно вздыхал. — Ему пророчили блестящее будущее, — продолжал он, — но собственные картины не удовлетворяли его. Да, други мои, большую силу надо иметь, чтобы понять свое же несовершенство… Зато какой педагог! Кто попадет к нему в ученики, за того я спокоен. Верные руки… Сам Суриков через них прошел…»

Коста посчастливилось. Он был зачислен в класс адъюнкт-профессора Чистякова и слушал его всегда, затаив дыхание. Никто до сих пор еще не говорил с ним об искусстве так, как Павел Петрович. Сколько раз, бродя по убегающим вверх ставропольским улицам, а потом по прямым проспектам Петербурга, Коста думал о своем призвании, о трудной судьбе художника. Но все это было расплывчато, смутно, неясно. А в устах профессора мысли Коста словно становились осязаемыми, приобретали четкость.

— Сегодня мы приступаем к следующей работе, — сказал Павел Петрович, легким шагом всходя на кафедру. — Разрешите, господа, представить вам новую нашу натурщицу…

На дощатый помост поднялась тоненькая девушка в белой блузке, с русой косой вокруг головы. Она была смущена непривычной ей ролью, яркий румянец заливал нежные щеки, лоб, по-детски тонкую шею. Осеннее солнце вдруг на мгновенье заглянуло в окна и осветило ее всю — от маленьких башмаков, едва выглядывающих из-под длинной темно-синей юбки до прозрачно-розовых ушей.

Павел Петрович пошел по рядам. Коста видел, как порою, подходя к ученику, он брал из его рук карандаш и что-то подправлял на листе бумаги.

В классе царила благоговейная тишина.

— Хетагурчик!

Коста обернулся, да так резко, что чуть не сшиб с ног респектабельного старичка в котелке и черном пальто с бархатным воротником.

— Дикий горец! — возмутился старичок.

Коста смущенно извинился, нетерпеливо поглядывая на ту сторону Литейного, откуда ему весело махали двое молодых людей.

— Городецкий! Борисов! — воскликнул Коста, разглядев лица товарищей. — Салам, салам!..

И быстро перебежал улицу.

— Что же ты земляков забыл? — упрекнул его Городецкий, студент-филолог, часто бывавший на собраниях кавказского студенческого землячества.

— Занятия, занятия… — оправдывался Коста.

— Занятия — это прекрасно, — согласился Городецкий, — но и без друзей жить нельзя.

— А кто сказал, что у господина Хетагурова мало друзей? — чуть усмехнувшись, возразил Борисов. — Не на нас же с тобой свет клином сошелся. — И, обратившись к Коста, добавил: — А мы вас недавно в землячестве вспоминали, Андукапар стихи ваши нам читал.

Коста вспыхнул. Ох уж этот Андукапар! И кто его просил?..

Еще в Ставрополе, в гимназии, Коста писал стихи, читал их на ученических вечерах, печатал в гимназическом «Люцифере». Но кто в юности не пишет стихов! Это были наивные детские вирши, о которых теперь вспоминается с улыбкой. Здесь же, в Петербурге, Коста часто казалось, что сам город подсказывает ему ритмы и рифмы, нашептывает строки. Конечно, и это еще очень слабо, подражательно. Русские слова не всегда подчинялись ему, он писал и рвал написанное, в который раз давая себе клятву никогда больше не браться за перо.

А потом садился и писал. Только в стихах мог он излить жажду подвига, томившую его.

Ах, Андукапар… Зачем он читал им?

— Стихи ваши сильны по духу своему, — сказал Борисов, почувствовав смущение Коста. — Только к чему эти красивые слова — «аккорд», «ланиты», «жертвенник», «бокал»… Борьба, о которой вы, судя по вашим стихам, мечтаете, — трудное, будничное дело, о нем надо писать строго, сурово.

— А подвиг народовольцев? Отдать жизнь хотя бы за один шаг к свободе! — живо отозвался Коста. Он был рад встрече с Борисовым. — Разве напишешь об этом простыми словами?

Борисов поморщился.

— Ну вот, опять все та же пышность… Подвиг их прекрасен, люди никогда не забудут имена героев, — понизив голос почти до шепота, заговорил он, — И все же не отдельные выдающиеся личности делают историю. Убили Александра II, правит Александр III. Что изменилось? Вместо двух палочек стало три? Вы с работами Плеханова знакомы?

— Нет. Только слышал о них.

— Ничего, познакомитесь! Мыслящий человек но может пройти мимо них. А пока запомните: масса, народ вершит историю. Помочь народу, быть с ним в решающие минуты — наше каждодневное дело. Оно не терпит красивых слов и пышных фраз. Не обижайтесь за поучения, я ведь старше вас…

Коста и не думал обижаться. Ему хотелось, чтобы этот разговор длился как можно дольше. Он с жадностью ловил каждое слово Борисова. Но Городецкий дернул Коста за рукав:

— Нынче и стены имеют уши, — сказал он. Коста хотел что-то ответить Борисову, но Городецкий поспешил прервать его:

— Поглядите-ка на этот дом! — указал он на мало приметное здание, мимо которого они проходили. — Квартира Некрасова. В ней часто собирались авторы «Современника», и если бы однажды здесь обвалился потолок, — кто знает, появились ли бы на свет «Обломов», или «Война и мир», или «Дворянское гнездо»…

Борисов засмеялся:

— Да, брат, не поздоровилось бы русской литературе! — И он обратился к Коста: — А вот этот подъезд вам знаком?

Они стояли сейчас перед темно-красным домом с могучими кариатидами, поддерживающими роскошный портал.

Вот парадный подъезд. По торжественным дням,