Вдруг Коста почувствовал, что кто-то сунул ему в карман какую-то бумагу. Он оглянулся и поймал быстрый взгляд тоненькой девочки в белой блузке с черным галстучком, с подстриженными кудрявыми волосами. Глаза девочки были серьезны и строги и чем-то показались Коста знакомыми. Девочка уже исчезла в толпе, когда он вспомнил: да это же та самая гимназистка, которая приходила в академию позировать студентам! Кажется, Леля ее зовут? Да, да, Леля. Где ж она?..

Но Лели и след простыл.

Коста оглядывался. Мелькнуло в толпе лицо Городецкого, а чуть левее стоял Борисов. Коста попытался пробраться к ним, но его снова оттеснили и поволокли дальше, к воротам кладбища: Однако на кладбище не пустили. Он постоял-постоял, повернулся и пошел домой.

Толпа не расходилась — молчаливая, подавленная. Жандармы, конные и пешие, словно ищейки, шныряли по улице. Коста все время помнил о бумаге, что сунула ему в карман Леля, его так и подмывало немедленно прочесть ее, но он понимал, что на улице этого делать не следует, и свернул в какой-то двор. Тут лицом к лицу он столкнулся с дюжим казаком.

— Чего угодно, молодой человек? Проходите, проходите!

Вступать в пререкания не стоило, слишком дорого это могло обойтись, и потому Коста поспешил уйти. Только дома, при колеблющемся пламени свечи, он прочитал воззвание народовольцев:

«…мы можем громко сказать — кто был Тургенев для нас и для нашего дела. Барин по рождению, аристократ по воспитанию и характеру, «постепеновец» по убеждениям, Тургенев, быть может, бессознательно для самого себя, своим чутким и любящим сердцем сочувствовал и даже любил, служил русской революции, не за красоту слова, не за поэтические и живые описания картин природы, наконец, не за правдивые и неподражаемо талантливые изображения характеров вообще так страстно любит Тургенева лучшая часть нашей молодежи, а за то, что Тургенев был честным провозвестником целого ряда молодых поколений… Без преувеличения можно сказать, что многие герои Тургенева имеют историческое значение…»

Второй и третий раз Коста перечитал листовку. Впервые с такой очевидностью он понял, что настоящий художник, куда бы ни забросила его судьба, всегда остается со своим народом, всегда и всюду думает о его нуждах и бедах, помогает ему в борьбе. И с какой-то горькой обидой думал Коста о страданиях осетинского народа, о тяжкой жизни горцев, о власти страшных адатов и обычаев… Обо всем этом никто еще не написал так просто и ясно, как написал о русских крестьянах Тургенев в «Записках охотника».

Вся прокламация умещалась на одной стороне листка. Коста снова бегло просмотрел ее и вдруг перевернул листок. Что это?

«И. С. Тургенев.

Порог. Сон.

Я вижу громадное здание.

В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка».

Коста вдруг отчетливо представил себе девушку, что сунула ему эту листовку, — Лелю, кудрявую, коротковолосую, быструю.

«Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный глухой голос.

«О ты, что желаешь переступить этот порог, — знаешь ли ты, что тебя ожидает?»

— Знаю, — отвечает девушка.

«Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?»

— Знаю.

«Отчуждение полное, одиночество?»

— Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.

«Не только от врагов, но и от родных, от друзей?»

— Да… и от них.

«Хорошо. Ты готова на жертву?»

— Да.

«На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить!»

Коста отер со лба холодный пот. Ему казалось, что кто-то невидимый задает вопросы и что это он, Коста, стоит перед раскрытой в неизвестность дверью, и это ему принадлежат слова:

— Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени…

«Знаешь ли ты… что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?»

— Знаю и это. И все-таки хочу войти…

Коста не заметил, как вслух произнес эти слова. Вздрогнув от звука собственного голоса, он повторил:

— Знаю и это. И все-таки хочу войти…

Осень в том году была ранней. Ледяной ветер метался по городу. В кабинете президента Академии художеств топили жарко, дров не жалели.

Шло заседание совета. Под огромными полотнами итальянских мастеров, в тяжелых кожаных креслах разместились профессора — все подтянуты, торжественны, в парадных мундирах. И только Павел Петрович Чистяков как обычно явился в скромном штатском костюме. Впрочем, он не был членом совета и потому мог позволить себе эту вольность.

Огромный дубовый стол под зеленым сукном был завален личными делами воспитанников академии.

— Итак, господа, — торжественно провозгласил конференц-секретарь Исаев, ревностный блюститель жандармского режима в академии, — итак, за последние два года мы выполнили повеление его императорского двора…

— Ближе к сути дела, господин конференц-секретарь! — раздался спокойный голос Чистякова, который, сидя в углу, перелистывал какой-то журнал.

Исаев метнул на него негодующий взгляд и продолжал:

— Я всегда считал своей обязанностью поддерживать мнение моего начальника и исполнять буквально его приказания, хотя бы то и другое было противно моим убеждениям. Что бы я ни думал… я буду всегда поддерживать официальное направление. Итак, господа, мы избавили академию от неблагонадежных — это первое. Затем мы закрыли двери для молодежи сомнительного происхождения и для тех, кто не окончил гимназии. Это — второе. И, наконец, третье: в стенах академии не осталось ни одного женатого воспитанника, женатых и впредь мы не станем принимать.

Послышался суховатый, едкий смешок Чистякова, однако Исаев сделал вид, что ничего не заметил, и заговорил громче:

— Отныне категорически отвергаются прошения о приеме в академию лиц слабого пола. Я имею в виду женщин, господа! А для девиц, которые уже учатся в академии по протекциям высокопоставленных лиц, установлены особые часы занятий, дабы не общались… Это — четвертое. Но главное, чего мы добились, усердными нашими трудами, — это то, досточтимые господа, что воля его величества выполняется нами неукоснительно… Ровно два года назад мы получили высочайшее повеление очистить академию… Предлагаю просмотреть личные дела воспитанников, за которыми замечено… — Исаев красноречиво взглянул на стол, заваленный папками. — Надеюсь, вы меня поняли? — И с презрительной гримасой на холеном лице он взял со стола первое попавшееся дело…

— Вот, господа, к примеру, Хетагуров Константин… — тут конференц-секретарь насмешливо глянул на Чистякова. — В чьем классе он пребывает?

— Кто, кто? А-а! Хетагуров! — словно проснулся ректор академии Иордан, глухой, полуслепой старик, которому давно уже все было безразлично.

— Хетагуров — мой ученик, — не поднимая глаз на Исаева, холодно сообщил Чистяков, хотя внутренне насторожился.

— Так вот, милостивый государь Павел Петрович, — подчеркнуто вежливо проговорил Исаев, листая дело. — Характеристика о благонадежности отсутствует. Игнорировали непременное требование президента. А ведь какое время мы переживаем, господа! Нельзя-с так!

— На это есть инспектор, господин конференц-секретарь! — заметил Чистяков. — Мое дело обучать, а ваше — проверять…

— Вот мы и проверили. И выяснилось, что Хетагуров не сдал в установленные сроки экзамены по некоторым дисциплинам, как-то по истории и… — Исаев нервно листал дело.

Воспользовавшись паузой, заговорил инспектор Черкасов.

— Константин Хетагуров не окончил гимназии, — сообщил он. — Поведение его весьма неблагонадежно. Он был задержан минувшей весной возле снарядных складов и доставлен в жандармское управление. И хотя допрос и обыск ничего предосудительного не показали, однако же… На студенческих вечерах он выступал с чтением недозволенных стихов…