Да, сначала надо обо всем разузнать. Так куда же?

Ну, конечно, к Шредерсам…

Коста остановился возле знакомого двухэтажного дома и, оглянувшись, — не следят ли за ним, — быстро вошел в подъезд. Он позвонил, но ему долго не открывали — час поздний, во Владикавказе гость в такое время — редкость. Наконец раздались шаркающие шаги и сам хозяин спросил негромко:

— Кто там?

Коста назвался.

— Коста Леванович, родной! — послышался радостный голос Варвары Григорьевны. Дверь открылась, и Коста очутился в объятиях друзей.

Он размотал башлык, снял шапку и шубу.

— У вас, как всегда, тепло и уютно, — говорил он, оглядываясь и потирая замерзшие руки.

— К печке поближе садитесь, — наперебой предлагали хозяева. — Надолго ли? Неужели освобождение из Петербурга пришло?

— Не до меня, видно, в Петербурге. Протест мой как в воду канул, — махнул рукой Коста. — Затосковал я по родным местам, по друзьям, вот и приехал. Да и горе у меня — отца похоронил. Как он печалился, перед смертью, все головой качал и повторял: «Не послушался отца, лаппу, не пошел на военную службу, вот и нет тебе в жизни удачи». Добрый был старик, мы любили друг друга, но понять меня он так и не смог.

Коста грустно опустил голову и после длинной паузы спросил:

— Что Цаликовы?

Варвара Григорьевна сделала незаметный знак мужу, он поднялся и, сославшись на какие-то дела, вышел из комнаты.

— Вас Анна интересует? — прямо спросила Варвара Григорьевна, едва они остались одни.

— Да, — коротко ответил Коста.

— Ей не дает покоя молодой офицер осетинского конного полка.

— Дзамболат Дзахсоров? — спросил Коста.

— Да.

Коста вскочил с кресла и зашагал по комнате.

— А она?

Варвара Григорьевна пожала плечами.

— Не знаю, но кажется, влюблена…

На лестнице раздался громкий топот. В дверь грубо и настойчиво стучали.

— Полиция! Откройте немедленно!

Коста понял — это за ним. Все-таки выследили!..

В комнату вошли два вооруженных полицейских. Один из них — высокий, худощавый, с закрученными вверх усами — окинул Коста пристальным взглядом.

— А мы с вами, кажется, встречались? Или не помните, господин Хетагуров?

— Как не помнить! — усмехнулся Коста. — Вы провожали меня в Карачаевские горы… Что вам угодно теперь? Зачем беспокоить людей в поздний час?

— Вас встречаем, голубчик! — осклабился усатый. — Уж простите, на станции разминулись. Просим следовать за нами. Приказано доставить в управление. Служба-с!

Светало. Три вооруженных жандарма вели Коста в тюрьму. И как нарочно, по той самой улице, где он впервые встретился с генералом Кахановым, — в день именин, когда он, Коста, танцевал с Анной Поповой;

Вот он, «высокий барский дом» и «подъезд с гербом старинным». Вот и Чугунный мост, по которому весенним утром прогрохотала карета, увозя его счастье. Как давно это было! Тогда ему казалось, что не может быть горя сильнее. И только сейчас, похоронив отца, узнал он, что есть беда страшнее, непоправимее: смерть родного человека.

Он старался скрыть от отца, что выслан из Владикавказа, — щадил старика. Но, видно, недобрые языки проболтались. И отец призвал его к ответу.

— За что тебя, лаппу, так сурово покарали? — строго спрашивал он сына в их последнюю встречу. — Ты против света пошел, лаппу?

— Нет, нет, Леуа! — отвечал Коста. — Не против света, а против тьмы! На весь Кавказ одна была школа для наших девушек — и ту прикрыли… Вот против чего я пошел.

— Нет, лаппу, нет, — недоверчиво качал головой отец. — Ты, говорят, песни недозволенные сочиняешь! Остепенись, горе ты мое! Без мира с начальством в наш век не проживешь…

И вот умер старый Леван. И некому больше бранить Коста, наставлять на путь истины. Одиноко на земле. Сестра Ольга? Но она совсем чужая — такой уж воспитала девочку Кизьмида. «Отец, отец! Прости меня»… — с горечью думал Коста, идя на рассвете до морозной улице.

Он вспоминал сейчас все. И как, сидя у отца на коленях, играл его медалями, и как ждал его приездов в Нар, и как слушал его рассказы о деде Елизбаре. Однажды Елизбар показал сыну расписанную серебряную чашу, которую извлек из надежного тайника.

— Лаппу, — сказал он, — ты знаешь, что это такое? И откуда эта чаша у нашего рода?

— Я слышал, что чаша эта переходит от поколения к поколению, от отца к старшему сыну, — ответил Леван.

— Так вот, слушай… Когда-то давно персидский шах пошел войной на наших соседей-грузин. И мой прадед Гоци, правнук Хетага, победил в единоборстве персидского великана. Тогда царь Грузии пожаловал Гоци вот эту чашу и возвел нашу фамилию в число почетных и знатных…

— Запомню, отец, — ответил Леван.

— Да, да, лаппу, пойдешь служить — не забывай об этом, — наказывал старый Елизбар. — Будь же и ты достойным сыном своих предков, лаппу!..

Правда, закон не признал нарских жителей дворянами. Но Леван Елизбарович помнил о воинской доблести предков и сам с честью нес службу в армии. Он участвовал во многих походах и войнах, за храбрость и отвагу получил немало наград. На шестом году службы в кавалерии малограмотный горец был произведен в прапорщики. На груди его засияли медали: серебряная — за усмирение Венгрии и Трансильвании в 1849 году, бронзовая, на георгиевской ленте, — в память войны 1853–1856 годов и еще серебряная — за участие в войне с Шамилем, где Леван был командиром осетинской сотни кавалеристов. Эта война особенно памятна ему. «В деле при взятии аула Ауха ранен в обе ноги и пользовался от ран дома…» — так было записано в послужном списке Левана. Это было в конце 1858 года. А через год любимая жена Мария подарила ему сына…

…Коста поднял голову и взглянул на горы, еще скрытые густым туманом. Какая тишина, на улицах — ни души, словно вымер город. Только стук кованых сапог по мерзлой земле гулко отдается в воздухе.

Коста замедлил шаги. Куда торопиться?

— Пошевеливайся! — рявкнул жандарм.

Коста невольно усмехнулся. Вот и свиделся с друзьями.

В полиции ему недвусмысленно приказали: забыть дорогу во Владикавказ. Что ж, видно, так и суждено ему скитаться по горам, как дикому горному джук-туру[16]. Он вспомнил и мысленно повторил Про себя недавно написанные стихи:

Бестрепетно, гордо стоит на утесе

Джук-тур круторогий в застывших снегах,

И, весь индивея в трескучем морозе,

Как жемчуг, горит он в багровых лучах.

Любовь и печаль. Почему для Коста любовь всегда связана с печалью? Вот и сейчас: почему молчит Анна Цаликова? Неужели не понимает его чувства к ней? Или действительно этот блестящий, лощеный офицер покорил ее сердце?..

— Прибыли! — раздался грубый окрик полицейского, и перед ними с грохотом раскрылись тяжелые двери тюрьмы.

Хетагурова ввели в приемную, где помощник смотрителя, внимательно проглядев его бумаги, отдал приказ раздеть арестованного и обыскать.

Обыскивали тщательно. Отняли даже огрызок карандаша; припрятанный в черкеске. Отобрали записную книжку, срезали с пояса серебряные украшения, спороли пуговицы.

В длинном тюремном коридоре было очень темно, но когда захлопнулась дверь в камеру и ржаво скрежетнул ключ, Коста показалось, что его столкнули в могилу. От духоты и черноты закружилась голова. На ощупь отыскал он свободное место на нарах и, повалившись, забылся тяжелым сном…

— Подъем!

Коста вскочил, ничего не понимая. Двухэтажные нары были сплошь забиты людьми. Они разглядывали растерявшегося «новичка» — одни с сочувствием, другие с насмешкой. Вдруг сверху спрыгнули два человека и бросились к Коста с объятиями.

- На поверку ста-а-но-вись! — скомандовал рыжий надзиратель.

Растолкав заключенных, он схватил за шиворот горцев, обнимавших Коста, пытаясь растащить их в разные стороны.

— Задушишь людей! — предостерегающе воскликнул Коста.