Ехать за доктором было далеко — в Баталпашинск, но Коста настойчиво просил об этом. Растерявшись, Ольга кинулась к Уасилу.

— Что же ты, Ольга Левановна, раньше сказать не могла? — с упреком сказал Уасил, подходя к постели больного и стирая с бледного лица холодный липкий пот.

— Не ругай меня, Уасил, я сделала все, что могла…

— Но доктора почему не позвала?

— На бога надеялась, — призналась Ольга. — Всем горным духам молилась, самого крупного барана в жертву принесла.

Уасил только рукой махнул.

— Иди зови людей! Всех зови! Хетагуровский двор запрудила толпа. Старики не отходили от постели Коста. Те, кто не попал даже во двор, толпились на церковной площади. И каждую минуту люди спрашивали друг у друга: «Ну как?» «Плохо, очень плохо…» — отвечали им.

К вечеру жар спал, больной взглянул на собравшихся ясными спокойными глазами.

— Подойдите ко мне, — позвал он своим обычным голосом, словно и не был болен.

Все смолкли, затихли.

— Братья мои, сестры, — Коста обвел всех взглядом. — Живите дружно, любите друг друга…

Это были его последние слова.

Огрубевшими пальцами Уасил закрыл Коста глаза и с громким рыданьем выбежал во двор к толпе.

Трое суток не смолкал плач в селении Лаба.

Опустели дома во Владикавказе. Весь город вышел на улицы, чтобы проводить в последний путь народного поэта Коста Хетагурова. Вооруженные войска, отряды полиции и жандармерии «охраняли порядок».

Так уже положено в Российской империи.

Гроб несли в полном безмолвии. Молчали люди, улицы, дома.

А в аулах и селах над головами восставших крестьян гремели пушки. По Кадгарону и Ногкау, по селам Магометанскому и Христиановскому били орудия полковника Ляхова. По Грозному и Нежилому стреляли каратели Галаева. Двадцать одна дивизия усмиряла в эти дни взбунтовавшийся Северный Кавказ.

Росляков и Синеоков стояли в толпе, возле кладбищенских ворот. Они приехали во Владикавказ, чтобы отдать последний долг другу.

— Все газеты России посвящают ему статьи и некрологи, — шепотом сказал Росляков, наклоняясь к Синеокову.

— Сорок седьмой год шел… жить да жить.

— А он и не умер. Погляди, я из Баку газету привез. — Росляков достал из кармана вчетверо сложенный газетный лист и протянул Ивану Ильичу.

«Вместо кинжала он взял перо, вместо кремниевого оружия он действовал горячим вдохновенным словом. Он научил горцев более действенным и культурным приемам борьбы, он указал им собственной жизнью верный путь к счастью… В этом величайшая заслуга поэта…»

— О его заслугах еще скажут потомки наши, — сквозь сдавленное рыдание проговорил Синеоков.

Гроб медленно поплыл над их головами.

— Прощай, друг…

Сотрудник владикавказской газеты «Терек» Сергей Миронович Киров сегодня первым пришел в редакцию. Впрочем, так бывало почти ежедневно. С тех пор как хозяин газеты окончательно уверовал в его незаурядные журналистские и редакторские способности и фактически перепоручил ему ее издание, времени явно не хватало. Сергей Миронович приходил первым и уходил последним.

Энергичным шагом подошел он к большому письменному столу, где уже лежали влажные, пахнущие свежей типографской краской оттиски очередных полос, и перевернул листок перекидного календаря.

«2 ноября, 1915 годъ».

«Ноябрь только начинается, а на улице холод! Рановато для здешних мест»… — подумал Сергей Миронович.

И в светлой просторной комнате с большим итальянским окном тоже холодно. Он зябко потер свои крупные сильные руки и позвал сторожа.

— Протопить бы, а?

— Отчего ж не протопить? Ранний зазимок нонче… — ответил сторож, с удовольствием поглядывая на ладную и крепкую фигуру Сергея Мироновича.

Сухие дрова дружно потрескивали, и по комнате быстро распространялось ровное живое тепло.

— Вот теперь и поработать можно! — весело сказал Сергей Миронович, отбрасывая рукой со лба прямые каштановые волосы. Он еще раз прошелся по комнате из угла в угол и сел за стол, внимательно читая листы корректуры и делая пометки то красным, то синим карандашом.

Возвещая о приходе посетителя, где-то вдали задребезжал звонок.

— Раненько! — сказал Сергей Миронович, поглядывая на часы. — Еще и десяти нот. А наших редакционных раньше одиннадцати обычно не жди…

— Разрешите войти? — спросил с порога высокий черноволосый юноша, в коричневой черкеске, с сумрачным смуглым лицом.

— Заходите, Андрей, очень рад! — приветливо ответил Сергей Миронович и, быстро выйдя из-за стола, пошел к нему навстречу.

Это был молодой осетинский поэт Андрей Гулуев. Он не раз приносил в «Терек» свои произведения, и Сергей Миронович охотно печатал их. Встречались они и на театральных премьерах. Впрочем, не велик Владикавказ — познакомиться было где.

— Стихи принесли? — крепко пожимая руку Андрея, спросил Киров. — Чем сегодня обрадуете?

— Боюсь, что не обрадую, Сергей Миронович, а огорчу.

— В чем дело?

— Забрел я вчера на могилу нашего Коста. Памятника до сих пор нет! В апреле будет десять лет со дня его смерти. Как же так?! Легенды о нем складываем, сборники воспоминаний издаем, книги его печатаем. Народ поет песни Коста, дети заучивают наизусть стихи. А вошел я на кладбище, и мрак мне на душу упал. Вот и написал я стихи… — он протянул Сергею Мироновичу вдвое сложенный листок. Киров развернул его.

…Вот и могила Баяна родимого…

Он быстро прочитал стихотворение и решительным жестом спрятал листок в толстую папку, на которой крупными буквами было вытеснено: «К набору».

— Стихи ваши опубликуем в одном из ближайших номеров. Я к ним небольшое сопровождение напишу, чтобы напомнить нашим владикавказцам о приближающейся дате, а также и о долге их перед памятью великого поэта. А памятник… Пушкину и Лермонтову памятники почти через полвека поставили. Что для российского самодержавия десять лет? Они ведь думают, что на вечные времена пригрелись на груди нашей матушки Руси… — он лукаво улыбнулся и, понизив голос, продолжал: — Помяните мое слово: будет Коста поставлен памятник. Обязательно будет! Потому что не только красота скрывается в горах Кавказа, и в диких горных ущельях слышен не только вой ветра. Там слышна и революционная песня затаенных надежд истинных сынов демократии…