— «…Посему покорнейше прошу… не препятствовать моему распоряжению, — отчетливо читал Ахтанаго, — о высылке означенного Константина Хетагурова за пределы вверенной мне Терской области…»

— Без твердой власти на нашем погибельном Кавказе не обойтись, — мрачно сказал Каханов, словно оправдывая перед кем-то свое жестокое решение.

Не прошло и недели, а Коста уже подъезжал к дому своего отца в селении Георгиевско-Осетинское.

«15 июня 1891 г.

Сел. Георгиевское

Может показаться странным, что я адресую письмо на Ваше имя… Имею ли я на это право — не знаю и даже не стараюсь знать. Я пишу, потому что чувствую в этом потребность… Адресую Вам, потому что верю в свой собачий инстинкт, который мне говорит, что Вы охотнее других будете делиться со мной владикавказскими новостями. Неприятно Вам — разорвите письмо, нахмурьте брови, надуйте губки и назовите меня глупцом. Улыбаетесь… Ну и слава богу!.. Я очень рад побеседовать с Вами издалека… Прежде всего, позвольте Вас поздравить с окончанием курса. Теперь, надо полагать, к Вам невозможно будет подъехать и на буланой козе; но ничего — мы Вам и издали с полным нашим удовольствием будем ломать шапку, а Вы нас удостаивайте легким кивочком. — Хорошо? Как бы я хотел взглянуть на Вас хоть одним глазком… Я до сих пор не верю, что я за 400 верст от своих владикавказских друзей, а между тем это так… Пять дней я уже дома, а не могу оглядеться. Сегодня только развязал свои чемоданы и привел в порядок свою комнату… Ваш портрет (я до сих пор скрывал, а теперь признаюсь, что я нарисовал для себя Вашу физиономию)… я повесил рядом с изображением матери. Простите за такое «присвоение чужой собственности» — я не юрист, а художник, которому позволительна некоторая вольность… Эх, Анна Александровна! Хорошо Вам… Вы так молоды, полны жизни и энергии. Вы еще незнакомы с разногласием совести и житейской мудрости… Я Вам завидую. Горе Вам, если Вы с своей отзывчивой душой и способностями заразитесь предрассудками «мишурного света». Воспитайте до непоколебимости Вашу любовь к труду и человечеству, и Вы будете счастливейшею из смертных. Не смейтесь. Я не учить берусь Вас, а говорю то, в чем глубоко убежден…»

Коста отложил перо и откинулся в грубом деревянном кресле. Вся мебель вокруг была грубая — кровать, сколоченная из оструганных досок, скамья, табуретки, белый некрашеный стол.

Вот уже несколько дней, как он живет у отца. Дома!.. Первые дни Коста радовался этому. Старая, с детства знакомая обстановка трогала его, вызывала далекие воспоминания. Не всегда они были веселыми, но даже в грустных воспоминаниях есть своя неповторимая прелесть.

Старая Кизьмида первые два дня была приветлива с пасынком. И сестра Ольга помалкивала. Но уже на третье утро громкий и визгливый голос Кизьмиды с утра оглашал дом. Она бранилась и ворчала, проклинала свою горькую судьбу. Вот, мол, еще один нахлебник явился, а она старая, ей и своих обслужить не под силу.

Подражая матери, и Ольга стала груба, на вопросы не отвечала, огрызалась. А старый больной Леван чувствовал себя настолько плохо, что с постели почти не поднимался и лишь виновато поглядывал на сына, словно прося не обращать внимания на «бабий вздор». И Коста, чтобы не огорчать беспомощного старика, старался не замечать грубости мачехи и сестры. Однако понимал, что чем дальше, тем невыносимее станет его пребывание в отцовском доме.

Надо было подумать о самостоятельной жизни. Конечно, если б не жалость, он уехал бы немедленно. Но очень уж радовался старик сыну, не отпускал от себя. Порою он подолгу лежал молча, с закрытыми глазами, держа в своей горячей сухой руке руку Коста, и добрая счастливая улыбка бродила на его потрескавшихся, потемневших губах. Коста чувствовал: старый Леван понимает, что жить ему осталось недолго, и прощается с ним.

Исподволь Коста подыскивал себе работу. Денег, что он привез из Владикавказа, получив в театре за оформление спектаклей и от церковных заказчиков, надолго не хватит, а жить на средства отца он не стал бы и дня. Кизьмида и без того поедом ест.

Вот и сейчас, с каким остервенением возится она на кухне, гремит тарелками, швыряет ножи. От злости готова, кажется, весь белый свет уничтожить. Отвык Коста от ее грубости, злости, крикливости. Последние месяцы во Владикавказе Коста поселился в одном доме с Цаликовыми. Как хорошо ему было в обществе воспитанных, деликатных людей, с таким уважением и любовью относившихся друг к другу. Все — от мала до велика. И заботы у всех были одни и те же, и волнения общие, и радости. Коста наслаждался непривычной ему теплотой человеческих отношений, теплотой, которой сам был лишен с детства.

Грустно чувствовать себя оторванным от друзей и близких, а главное, прозябать в глуши, в бездействии, не имея возможности приложить свои силы, которые — он прекрасно понимал — могут принести пользу людям.

Коста нисколько не раскаивался в своей владикавказской деятельности. Приведись ему пройти все сначала, он, ни на минуту не задумываясь, все бы повторил. Даже здесь, в карачаевской глуши, он не станет складывать оружия. Вчера направил в Сенат протест против незаконной высылки его из Терской области. За свободу не только общественную, но и личную, надо бороться. И он будет бороться.

«…Пишите, умоляю Вас, обо всем, что придет в голову… Буду благодарен до бесконечности. Других не смею просить — они народ занятой, серьезный… Как Ваша музыка? Поклон всем. Как собираетесь провесть лето? Словом, пишите все, все подробно и почаще.

Коста».

Все они — «народ занятой и серьезный», — перечел он и усмехнулся. Это, конечно, верно. Но если говорить честно, как на духу, — именно от этой девочки, от Анны Цаликовой, еще порой по-детски важничающей и заносчивой (надо же утвердить свою взрослость!) — хотелось ему получать письма. Каждый день получать. Чтобы не прекращался тот разговор, который начался бог весть когда — то ли утром в Пятигорске, во дворике маленького дома у подножья Машука, то ли снежным зимним вечером, в натопленной комнате, при мягком свете керосиновой лампы. И потом, когда жил у Цаликовых, ни с кем так откровенно, так задушевно не разговаривал он, как с Анной. А ей льстило: уважаемый человек — поэт и художник, песни которого поют в народе, а картины показывают на выставках, — разговаривает с ней, как с равной, выслушивает ее мнение. Правда, порой, поймав его взгляд, Анна смущалась, чувствуя, что не может ответить ему таким же восхищением. Она уважала его, даже любила, но это было совсем не то, что читала она в его взгляде. Вот Дзамболат — другое дело. Весельчак и танцор — с ним легко и просто. Анна видела (как ни старался Коста скрывать это), что он ревниво следит за ней и Дзамболатом, что лицо его мрачнеет, когда они легко кружатся в танце и Дзамболат бережно обнимает ее. Но женскому самолюбию Анны уже льстила эта игра, она расцветала под взглядами двух мужчин, чувствуя свою силу и власть над ними.

И, глядя в распахнутое окно, на далеко-далеко синеющие горы, на облака, лениво плывущие куда-то, Коста с тоскливым чувством представлял, что, может быть, именно сейчас, когда он томится здесь в вынужденном одиночестве, Дзамболат, позвякивая шпорами, входит в гостиную Цаликовых, и Анна, веселая, разрумянившаяся, выбегает к нему откуда-то из глубины квартиры, садится на тахту, звонко смеется его незамысловатым шуткам, а он, не скрывая своих чувств, смотрит на нее влюбленно и радостно. Громкая ругань Кизьмиды вернула Коста к действительности. На кухне что-то с грохотом упало, послышался звон разбитой посуды.

— Ой, горе мне, чашку разбила! — запричитала Кизьмида. — Нету мне счастья на этой земле! Никто не поможет мне, одинокой. Нет у меня опоры, нет поддержки…

Коста поднялся из-за стола и пошел на ее вощи. Может, и вправду нужно помочь?

Точно веревка, брошенная небрежной рукой, вьется и петляет по склонам скалистых карачаевских гор узенькая тропинка.