— Позвольте, позвольте, господа! — не выдержал Чистяков и поднялся с кресла. — Хетагуров — одаренный юноша! Уже два года он у меня занимается и, должен сказать по чести, — превосходный молодой человек. Талантлив, весьма талантлив! Вы же сами, господа, на последнем экзамене по живописи выставили ему «17». — Чистяков обвел взором безразличные, усталые лица членов совета. — А 17 — оценка, которая редко кому достается. Юноша талантлив, у него большое будущее, не так ли?..

Профессора молчали.

— Что, господа? Разве, вам нечего возразить Павлу Петровичу? — язвительно спросил Исаев. — Хетагуров действительно талантлив, но как пропагандист предосудительных стихов! Своих дикарей-горцев он тоже, надо сказать, изображает неплохо. Его скульптуру, где на первом плане черкес с обнаженной шашкой, инспектор приказал немедля выбросить из стен академии, но студент Хетагуров дерзнул выставить ее в кавказском землячестве! А против кого обнажают его горцы свои кинжалы и шашки? Об этом вы подумали, Павел Петрович? — Исаев откашлялся и, прищурившись, посмотрел на Чистякова. Тот продолжал рассматривать журнал, будто весь этот разговор его решительно не интересовал.

— Господа, зачем тратить время, — вмешался ректор. — Следует поступить по уставу.

— Истинно! — обрадовался Исаев. — Существует параграф тридцать первый: не сдал экзамены в срок — исключить! Не так ли, господа члены совета? — нодчеркнул Исаев, давая этим понять Чистякову, что, не являясь членом совета, он не имеет права голоса.

И 20 октября 1883 года совет императорской Академии художеств постановил: исключить К. Л. Хетагурова из числа академистов, как не сдавшего экзаменов по наукам.

— Следующий! — угрюмо прошамкал ректор.

Студеный петербургский октябрьский ветер, казалось, дул изо всех подворотен. Он гнал по Неве тяжелые серые волны, закручивал в столбики сухую колючую пыль, мусор и с остервенением швырял в лица прохожих. Люди стремились поскорее укрыться в дома, в тепло и мимоходом удивленно поглядывали на неподвижную фигуру в кавказской бурке.

Человек этот словно не замечал холода. Опершись о чугунные перила моста, он не сводил взгляда с тускло поблескивающих куполов Петропавловской крепости, с высокого шпиля, который то скрывался в низких медленных облаках, то вновь появлялся.

— Ну вот и конец! — негромко обронил Коста, и его голос заставил прохожих оглянуться.

Он медленно побрел по набережной. Мысли, тяжелые и холодные, как невские волны, одна за другой, всплывали в разгоряченном мозгу. Вероятно, именно в такие минуты слабые люди кончают жизнь самоубийством.

Коста поежился — даже надежная кавказская бурка сегодня не защищала от беспощадной северной стужи.

Вот и тогда тоже всю ночь не стихала буря. Сильный ветер гнал с горных вершин обильный снег, сбрасывал камни со склонов, и они с грохотом летели вниз, увлекая за собой снежные лавины.

В ту ночь умирала его мать. Коста ясно представлял себе то, что случилось тогда, хотя знал это лишь по рассказам отца и деда Долата.

…Людям, собравшимся возле постели умирающей, порою казалось, что буря хочет смести с лица земли все аулы ущелья. Ветер угрожающе выл и стонал, швырял в саклю снег и песок.

Чендзе, самая близкая подруга его матери, сидела на ее деревянной кровати, то и дело поправляя одеяло, которое срывали с больной порывы ветра, врывавшегося в саклю через дымоход — квадратное отверстие в плоской крыше. А мальчик жадно тянулся губами к иссохшей материнской груди, и ни у кого не хватало решимости оторвать его, казалось, ребенок понимал, что это — прощание.

Под утро, когда буря, истощив свои силы, стала утихать, больная на мгновение пришла в себя.

— Чендзе, родная, — позвала она. — Не оставляй моего бедного сына.

На похороны Марии Гавриловны собрались в Нар люди со всех аулов. Глубокие снега и лютые морозы не остановили их — таким уважением и любовью пользовалась покойная.

И вдруг над разверстой могилой прозвучал зловещий старческий голос:

— Не выживет малый, худой он, изможденный. Кто выкормит его? Кому нужен бедный сирота?! Теперь и своих-то прокормить трудно…

Так старейшина аула напомнил о древнем обычае: больной ребенок должен быть заживо похоронен вместе с матерью.

Молчали люди. Переглядывались женщины. Кто совершит подвиг, кто возьмется спасти беспомощного младенца — маленького продолжателя хетагуровского рода?

А мальчик, словно чувствуя, что решается его судьба, кричал изо всех сил и, глядя на Чендзе огромными глазами, тянул к ней худые ручки.

Женщина пыталась успокоить младенца. «…Не оставь моего бедного сына», — вспоминала она слова Марии, и голова ее кружилась, сердце колотилось. «Взять себе? А чем я стану кормить его? Дома ни коровенки, ни козы. Да и чужая я Хетагуровым. Кто доверит мне ребенка?»

Держа мальчика на руках, она все теснее прижимала его к груди, робко и вопросительно глядя на женщин, окруживших могилу.

— Возьми его, Чендзе! Возьми, мы поможем тебе, — раздались голоса. — Да возблагодарит тебя за это небо!

И Чендзе решительно подняла голову. Чтобы обратить на себя внимание старейшины, она сняла платок и сказала громко:

— Пусть счастье обернется к вам, мудрейшие рода! Выслушайте мое слово!..

Все смолкли.

— Я беру младенца и клянусь, что души своей для него не пожалею! Пусть сердце мое разорвется, но я исполню последнюю просьбу Марии. И пусть я чужая почтенному хетагуровскому роду, но выхожу мальчика, как родного!

Тогда вышел вперед дед Долат. Сняв со своих седин черную барашковую папаху, он поднял ее над головой.

— Спасибо тебе, Чендзе, за доброе слово! Так тому и быть: бери младенца! Пусть люди и небо станут свидетелями твоей доброты…

…«А может, не надо было идти против дедовских адатов? — с грустной усмешкой думал теперь Коста, запахивая свою бурку. — Похоронили бы тогда вместе с матушкой»…

Где-то тоскливо и медленно прозвонили куранты. Невские волны, подхватив утлую лодчонку, беспощадно швыряли ее из стороны в сторону и гнали, гнали куда-то в серую, мутную даль.

«И что это Андукапар не идет?»

Коста еще раз прошелся по набережной. Тучи громоздились над городом. Черные, зловещие, они тяжело плыли по небу, и порою в глубокие и узкие просветы прорывался голубой лунный свет.

…Вот и тогда тоже, в его далеком детстве, так же ползли тучи над горами, а он все сидел на могиле матери, не замечая, что черный вечер уже давно наступил.

С тех пор как отец женился на другой, Коста старался поменьше бывать дома. Перекинув через плечо маленькую сумку с куском черствого чурека — вся еда на длинный летний день, — он с рассветом уходил в горы, пасти ягнят. А было ему тогда около шести лет. И удивительно ли, что свой скудный обед мальчик обильно поливал слезами?

Вторую жену Леван Хетагуров взял на удивление: хоть и молода была, а ленью славилась на весь аул. Не приучили ее к труду в богатом поповском доме. Жила с отцом и матерью в красивых хоромах, ей в чем не знала нужды, никакого горя не ведала.

А в доме мужа надо было трудиться. Женившись, Леван Елизбарович решил, что настала пора вернуть в родной дом цятилетнего сына, и Чендзе не могла отказать отцу. Завел Леван и хозяйство — коз, овец. Весь уход за скотом, все хлопоты по хозяйству мачеха сразу свалила на пасынка. Леван служил во Владикавказе, в аул приезжал лишь изредка. Молодую жену это бесило, и злость она срывала на мальчике. Если же Коста делал что-нибудь не так, как ей хотелось, избивала его до синяков… Конечно, когда отец бывал дома, Кизьмида не так жестоко обращалась с пасынком, побаивалась, но это случалось редко!

…Сухой мучительный кашель рвал горло, ныли кости, но тяжелее всего была душевная боль.

Погруженный в печальные думы, Коста не заметил, как сзади подошел Андукапар. Сильной рукой он обнял брата за плечи.

— Что случилось? Зачем ты вызвал меня? — спросил он тоном, каким взрослые говорят с детьми, — строго и тревожно.