А пока — тоска… «Пойти, что ли, на Днепр, искупаться?» — подумал Коста, но тут же представил себе, что надо тащиться через весь город, по раскаленным тротуарам, глотая горячую пыль и обливаясь потом. Нет уж, лучше остаться дома. Может, хоть несколько строк удастся написать?

Он сел к столу.

— Костя? — раздался со двора до странности знакомый голос.

Коста отдернул занавеску. Под самым окном стоял коренастый моряк в белом кителе и белой фуражке.

— Иван Ильич?! Ты? — изумленно воскликнул Коста. — Какими судьбами? Заходи, заходи, дорогой мой!

— От Рослякова узнал твой адрес и решил навестить, — на пороге обнимая Коста, говорил Синеоков. — Как здоровье-то? Похудел. Бледный. Прямо как в Питере, когда в порту у меня грузил…

— Нет, дорогой, хуже, — грустно возразил Коста. — Тогда молод был, в молодости все легче. А сейчас, чувствую, уходят силы…

— Сил, брат, у тебя хватит еще! — Синеоков переложил бумаги со стула на кровать и сел, широко расставив ноги. — Молодец! Я все твои статьи читаю. Кто на погибельный остров Чечень людям глаза открыл? Ты… Вечная тебе за это благодарность. А «Неурядицы Северного Кавказа»? Вот, гляди, с собой вожу! — Он вынул из кармана пачку газетных вырезок. — Ребятам нашим читать даю, неграмотным сам читаю. Зажигательно действуют! Снова, друг мой, занимается пламя по матушке Руси. И твоя спичка не последняя, — усмехнулся он.

— Занимается, думаешь? — переспросил Коста.

— А как же! В двадцатый век вступаем. Работы Владимира Ильина читаешь? Далеко вперед глядит.

— Да, прочел я недавно «Развитие капитализма в России». Знаешь, что меня прежде всего поразило? Какая образованность! В книге упоминается и цитируется несколько сот различных исследований, обзоров, статей. Работа проделана огромная. Особенно запомнилось мне одно место, может потому, что похожее ощущение осталось у меня от последнего пребывания на родине… Помнишь, Ильин пишет, что капиталистическое развитие в России не может не быть медленным, потому что ни в одной капиталистической стране не уцелели в таком обилии учреждения старины, несовместимые с капитализмом, что производители безмерно страдают и от капитализма и от недостаточного развития капитализма. Удивительно точно! Наверное, ты прав, Иван Ильич, — занимается. В книге Владимира Ильина явственно ощутил назревание буржуазно-демократической революции. — Коста задумался. — Может, еще придется мне посидеть в осетинской палате депутатов, на самой крайней левой скамье? А? — вдруг шутливо спросил он у Синеокова и улыбнулся.

Под окнами кто-то прошел, и Коста быстро спросил, чтобы перевести разговор в иное русло:

— А Леля как?

— Недавно через надежного человека письмо от нее получил. Она в Питере побывала, пишет, что именно там наши главные силы зреют. Да и Кавказ тоже просыпается. Бакинские промыслы зашевелились — могучая сила! В Тифлисе железнодорожники объединяются…

— А я вот сижу здесь, на жандармском приколе. Каждый день в полицию, как на службу, являюсь, — с горечью сказал Коста. — И это в такое горячее время!

— Ты, Костя, не волнуйся. Ты свое дело все равно делаешь. А ссылка — дело временное. Твои стихи да песни, статьи да очерки еще как работают, — города нет на Кавказе, где бы их не знали. В рабочих кружках изучаем. А «Неурядицы Северного Кавказа» такого в Питере наделали!.. Э, да ты и сам все это знаешь…

Смущенный его словами, Коста снова спросил:

— А она где, Леля твоя?

— Леля, брат, не моя уже… Мамашей стала. Внук у меня народился. Илюшка. По деду, значит, нарекли. Они с мужем в Новгородской глуши обосновались. Он — врачом, она у него в подручных, фельдшерицей. Ну и наше с тобой дело не забывает…

Он помолчал, оглядывая более чем скромное хетагуровское жилище.

— Ладно! — встал Коста. — Соловья баснями не кормят. Погоди, я ребят в лавчонку пошлю.

— Нет, нет, Костя! — остановил его Иван Ильич. — Я ведь по делу. Времени мало. Собирайся-ка, поедем со мной в Очаков. Тебе отдохнуть надо, морским воздухом подышать.

— Уж не обзавелся ли ты виллой на побережье? — улыбнулся Коста.

— Виллы пока нет, но пароходишко торговый имеется, — не мой, верно, купецкий, да нам без разницы. Я теперь капитаном в торговом флоте. Срок отбыл, но в Питер пока не пускают. Холодно, мол, там, о здоровье моем пекутся. Вот и пристроился. Ну да мы с тобой работенку везде найдем, — Синеоков хитро подмигнул. В общем, бросай свои кисти, бумаги, поваляйся на песке, покупайся, побездельничай, — глядишь, и тоска отступит. Ты собирайся. На закате я тебя в порту ждать буду.

— А полиция?

— Ну, брат, столько лет с полицией знакомство водишь, — неужели не договоришься? Пообещай полицмейстеру портрет с него написать. Это они страсть как любят. Тем более, ты же из пределов губернии не уезжаешь, а полиция — она и в Очакове такая же, будешь являться.

Голубым было все — и убегающая в бесконечность лента реки, и плоские берега, и небо, и сама луна, летящая где-то высоко-высоко, за голубыми облаками.

Дышалось легко, мягкий ветер овевал лица.

Друзья стояли на капитанском мостике, глядя, как пенится, бежит за пароходом белый кружевной след.

— Неужели так и нет надежды на твое освобождение? — спросил Иван Ильич.

Коста пожал плечами.

— Друзья пишут, что обнаружили в моем деле грубейший подлог, — неохотно заговорил, он. — Направили в Петербург жалобу. А сколько временя ее рассматривать будут — кто знает? Прошлый раз шесть лет разбирали, уж и срок ссылки кончился. Расскажи лучше, как там подопечные наши поживают, Борис и Мурат?

— Мурата я давно не видел, говорят, на родину подался, невеста там у него.

— Как же! Это же Замирка наша, из Нара, вроде сестренка она мне, — сказал Коста. — Были бы хоть они счастливы, — добавил он печально.

— А Борис?.. Борис — настоящий рабочий. У Рослякова он. Тот на него не нахвалится. И товарищи тоже уважают. Он с ними так разговаривает — послушал бы! Умница. И читает много. В Осетию вернется — хорошим бродильным грибком станет, — засмеялся Синеоков. — Школу пролетарской солидарности от самых азов прошел, это, брат, не шутка!

Они помолчали, слушая переплеск днепровской воды за кормой.

— Хорошо, что ты меня из этого пекла вывез, — сказал Коста. — А то, признаться, я уже унывать стал.

— Уныние борцам по уставу не положено! — пошутил Синеоков.

Вот уже несколько месяцев, как Каханов вернулся домой, а указа его императорского величества о снятии генерала с должности начальника Терской области нет как нет. Нет как нет! И, верно, уже не будет…

«Неужели в Петербурге обо мне забыли, и все теперь обойдется? Дай-то бог, дай бог!»

Каханов самодовольно потер руки.

Этот негодяй Хетагуров, видите ли, обвинил его в фальсификации и противозаконных действиях. А «Санкт-Петербургские ведомости» напечатали его подлый донос. Но, видно, в Петербурге люди умные, поняли цену писаниям этого бунтаря и крамольника. Вот и замяли дело.

Да и о чем, собственно, говорить? Все тихо, спокойно по всей области, люди аккуратно посещают церкви и мечети, суды вершат дела, прокуроры обвиняют, жандармы, полиция и солдаты исправно несут службу. Что еще требуется от начальника области? Правда, эти проклятые бунты… Но ведь вся Россия бунтует, и Терская область не может быть исключением. Таков век!

«Нет, Хетагуров, не удалось тебе свалить меня, — со злорадством подумал Каханов, — ты еще узнаешь, кто таков начальник Терской области…»

Генерал с ненавистью и опаской поглядел на стол, где лежали типографские оттиски книги «Ирон фандыр». Он позвонил. В кабинет бесшумно влетел Ахтанаго Кубатиев.

— Баев здесь?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Проси!

Но Баев, не дожидаясь приглашения, уже входил в кабинет мелкими шажками, направляясь к столу, чтобы на правах старого приятеля пожать Каханову руку, осведомиться о здоровье.

Однако генерал остановил его надменным взглядом.