«Сегодня уместно вспомнить и великое имя основоположника осетинской культуры, поэта-публициста и художника Коста Хетагурова, чей благородный прах хранит, как святыню, столица Северной Осетии. Мертвый телом, но вечно живой своими стихами, он неизменно вдохновляет осетинский народ на борьбу с чужеземцами… как бы незримо участвуя бок о бок со своим народом в обороне Владикавказа и в боях за родные горы…»

Петр Павленко возложил на могилу Коста венок с такой надписью: «Учитель! У твоей могилы пишу о потомках твоих, о сынах Северной Осетии, твой друг и потомок в искусстве, русский писатель П. Павленко».

Он сказал верные слова. Мы, русские писатели, — друзья великого народного поэта Осетии, мы его потомки в искусстве.

Прошли многие годы. Давно нет той бедной, отсталой Осетии, которую знал и такой мучительной любовью любил Коста Хетагуров. Есть новая, светлая, богатая талантами красавица — Советская Осетия. Неузнаваемо изменилась ее жизнь, ее судьба.

И давно нет на свете царской, отсталой России. Есть могучий и великий Советский Союз, объединяющий дружную семью полноправных народов.

Имя славного сына Осетии Коста Хетагурова известно во всех концах Советского Союза. Его именем названы парки, школы, улицы, театры, музеи. Ему поставлены памятники. Произведения Коста положены на музыку, переделаны в сценарии, по ним сняты фильмы. Его пьесы ставятся на сцене национального театра. Стихи ого звучат по всей стране. На многих и многих языках братских народов изданы его сочинения. Произведения Коста изданы и за рубежами Советской страны. Их читают и по-немецки, и по-польски, и по-чешски, и по-арабски.

Коста Хетагуров полноправно вошел в великую семью мировых классиков. Всюду его имя пользуется почетом и уважением.

Потому так отрадно, что в повести «За вас отдам я жизнь» воссоздан живой, обаятельный и героический образ поэта-борца Коста Хетагурова.

Коста

Коста шел по узорчатому парапету и не верил, что это наяву. Со стен, из тяжелых золоченых рам смотрели на него гордые красавицы в кружевах, бархате и атласе. Разнообразные яства, рожденные щедрой кистью художников фламандской школы, дразнили аппетит. Монархи всех стран и веков укоризненно и презрительно щурились на его грубую кавказскую одежду.

«Не во сне ли я?» — снова и снова спрашивал себя Коста и поглядывал в огромные окна. Там, за зеркальными стеклами — спокойная гладь реки, громады зданий на противоположном берегу, мосты, арки и зелень садов, чуть тронутая осенней позолотой.

Он шел из залы в залу, нигде не задерживаясь. Конечно же, он придет сюда еще много раз, придет, чтобы рассматривать и осмысливать каждое полотно, каждую скульптуру. А сейчас — дальше, дальше. И вдруг…

Небо в сводчатых окнах такое же синее, как там, на его родине, в Осетии. И горы такие же — белые, вечные. Он остановился. И не мог отойти от картины до тех пор, пока вежливая служительница не сказала, что музей закрывается.

Он пошел к выходу, но вернулся снова. Что, собственно, так привлекало его в этом маленьком, не столь уж приметном полотне?

Молодая мать, сама почти девочка, держала в руках пухлого младенца. Трогательные рыжеватые завитки волос, сытый и сонный детский взгляд, и глаза матери, исполненные обреченной, вечной и беззаветной любви.

Леонардо да Винчи! Мог ли юноша, родившийся в нищей, заброшенной к облакам горской сакле, мечтать о том, что увидит творения итальянского гения?!.

— Еще раз прошу вас, сударь, покинуть стены нашего музея, — раздался настойчивый и уже далеко не такой вежливый голос служительницы.

И он покорно пошел к выходу, неслышно ступая в своих мягких горских сапогах по натертому до блеска паркету.

Тяжелая дверь плавно закрылась, и Коста остановился на ступенях Эрмитажа.

Уже больше месяца жил он в Петербурге, и, казалось, город прилагал все старания, чтобы предстать перед ним в самом лучшем свете. Погода была теплая, солнечная, и Коста уже начинал с недоверием относиться к рассказам о моросящих петербургских дождях, о сером и сумрачном небе, о промозглом ветре, пронизывающем до костей.

В маленькое окно чердачной комнаты, которую Коста. снял на время экзаменов, он каждое утро видел безоблачное небо — ясное и тихое, и, казалось, этой тишине не будет конца.

Впрочем, пока шли экзамены, у него не было времени размышлять о погоде. Он стал замечать ее лишь теперь, когда все осталось позади и, получив высший балл, он был зачислен студентом Петербургской академии вольных художеств.

Никогда еще не ощущал Коста такой силы и уверенности, как в эти дни. Все казалось по плечу. Случись сейчас ему, как храброму нарту Батрадзу[1], вступить в единоборство со злыми духами, он, конечно же, вышел бы победителем. А подари ему нарт Ацамаз[2] свирель, Коста завоевал бы своими песнями весь мир!

Легко сбежав по широким ступеням, он вышел на пустынную Дворцовую площадь, обошел кругом тяжелую колонну, увенчанную бронзовым ангелом, и через Дворцовый мост направился на Васильевский остров.

Когда Коста ехал в Петербург, он был уверен, что его встретит двоюродный брат Андукапар, который уже несколько лет учился здесь, в военно-медицинской академии. Не увидев его на перроне, Коста растерялся — куда идти? Прямо с вокзала поехал он разыскивать брата. В академии ему сказали, что Андукапар поступил на лето репетитором к детям какой-то вдовы-генеральши и выехал с ними на дачу, под Лугу. Коста на следующий же день съездил к нему.

Андукапар мог вернуться в Петербург лишь к началу сентября. Коста даже испугался — как жить одному в незнакомом городе? Но теперь он был рад своему одиночеству. Он чувствовал себя первооткрывателем — все узнавал сам, и каждый раз это походило на маленькую победу.

Чужой в огромном городе, он ничего ни у кого не расспрашивал, сам находил все, что его интересовало. Впрочем, это оказалось не гак уж трудно. Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Некрасов, Толстой и Достоевский так широко и зримо рассказали ему о Петербурге, что порой, останавливаясь перед каким-нибудь зданием или памятником, Коста ловил себя на ощущении, будто пришел сюда не впервые. Когда-то давно, может быть, в другой жизни, он уже приходил сюда, конечно же приходил.

Этой другой жизнью была его страсть к книгам.

Оказавшись на Сенатской площади, Коста с трудом удержался, чтобы не опуститься на колени. Священные камни! Это по ним проходили декабристы. Здесь раздался выстрел Каховского, пробудивший Россию.

Декабристов загнали в тюрьмы, сослали на каторгу и заклеймили позором. Пятерых повесили. Но позор обернулся вечной славой. Искры великого огня разлетелись по бескрайним просторам Российской империи. И, кто знает, не попала ли одна из них в сердце Коста Хетагурова?

Громкий цокот копыт вывел его из задумчивости. Жандармский патруль проскакал по Дворцовому мосту.

«Перепуганы», — подумал Коста. Еще и полугода не прошло, как разорвалась бомба народовольца Гриневицкого, оборвавшая жизнь царя-«освободителя». Один из отголосков залпов, что морозным декабрьским днем 1825 года прозвучали на Сенатской площади.

Сумерки сгущались. Фонарщики зажигали огни, со стуком приставляя лестницы к чугунным столбам. Желтый свет фонарей разгонял наступающую тьму.

Надо было торопиться, не то хозяйка замкнет на щеколду деревянную калитку и тогда придется будить ее и выслушивать незлобивое ворчание. Да и самовар, верно, остыл, а это значит, что Коста снова ляжет спать голодным — без горячего сладкого чая и подрумяненных хлебцев, которыми хозяйка за недорогую плату кормила постояльца.