Пьеса была безоговорочно разрешена.

Коста давно мечтал не только увидеть «Дуню» на сцене, но самостоятельно поставить ее и даже сыграть в ней роль купца Лаптева, отца Дуни. Еще в Пятигорске приступил он к репетициям в любительском кружке, но неожиданная ссылка прервала работу. И вдруг, кажется, здесь, в Херсоне постановку удастся осуществить.

Антрепренером Херсонского театра в сезоне 1899–1900 годов был незаурядный деятель провинциального театра Каширин. Познакомившись с поста, он немедленно пригласил его декоратором. А узнав, что Хетагуров не только поэт, публицист и художник, но еще и драматург, Каширин прочел «Дуню», пришел в восторг и решил поставить ее в бенефис своей жены.

Вообще за последние месяцы жизнь Коста в Херсоне сильно изменилась к лучшему, и если бы не жестокая тоска по родным местам и дорогим людям, ее можно бы считать вполне сносной.

Однажды, когда Коста еще лежал больной, после операции, к нему зашел Кригер, знакомый по Ставрополю, и рассказал, что в Херсоне, у богатого адвоката Тимчинского живет в качестве домашнего учителя его младший брат, которого он и приехал проведать. Брат мечтает познакомиться с Коста и быть ему полезным всем, чем только сумеет.

Знакомство с Кригером-младшим помогло Коста войти в круг херсонской интеллигенции. Он стал давать уроки рисования сыну адвоката Тимчинского — Вите, за что ежедневно имел прекрасный обед. Ксендз католической церкви предложил Хетагурову большой заказ — роспись иконостаса. Жена нотариуса просила сделать для каждого члена семьи икону его святого. Завязались новые знакомства, появился заработок, а с ним и новая квартира, куда более удобная, чем все предыдущие: добродушная чистоплотная хозяйка, хозяин — учитель танцев, тихий, безобидный человек.

Нужда отступила, здоровье, казалось, тоже налаживалось. После операции воспаление прекратилось, боли не так донимали.

«Благополучное существование!» — порою с усмешкой думал он. Так живут в России миллионы людей и не чувствуют себя несчастными. Спят, едят, трудятся в меру сил, ходят в гости, в театр, спорят о политике, об изящных искусствах. Ссорятся, мирятся, радуются, страдают. Чем, собственно, жизнь в Херсоне хуже жизни в Ставрополе или Пятигорске?

Но как ни старался он гипнотизировать себя, тоска по родине с каждым днем становилась все нестерпимее.

Осенью Хетагурову сообщили из Петербурга, что срок ссылки сокращен с пяти до трех лет. Но ведь не прошло и года, и, стало быть, жить еще ему здесь и жить. Какая тоска! И он слал одну за другой телеграммы и письма в Петербург.

Приближался новый год. Одна тысяча девятисотый. Первый год нового века.

^: Коста был взволнован. С юности любил он те напряженные моменты, когда, собравшись за столом и застыв с поднятыми бокалами в руках, люди ждут торжественного мига, и под тонкий перезвон хрусталя или стекла каждый гадает, что принесет ему наступивший год? И Коста тоже волновался, радовался, и ему казалось, что за незримой чертой этих последних секунд начнется для него совсем иная, новая жизнь.

А тут еще не только новый год — новый век!

Минуты сочтены… Повсюду бьют тревогу,

Уж брезжит луч зари, играя на штыках… —

твердил он недавно написанные строки.

Нынче новогодний праздник обещал быть веселым. Коста приглашен к Тимчинским, будут танцы, маскарад, ужин. Он даже заказал себе новую черкеску и новый бешмет. Правда, и портной и модистка — местные жители — плохо понимали в таких вещах и поначалу вместо бешмета ему принесли какoe-то странное чесучовое сооружение с атласным воротником. Но после долгих совместных стараний все получилось отлично. На новогоднем балу оп будет щеголять в новом наряде.

Однако в размышления о предстоящем празднике все настойчивее вкрадывалась тоска. Как хорошо было бы провести эту ночь не на пышном балу, среди херсонской знати, а в скромном домике Цаликовых, рядом с Анной. Ах да! Эта непоседа писала, что собирается встречать Новый год во Владикавказе. Вот уж, действительно, искательница приключений.

«Как Вы решаетесь под самый новый год, под этот мировой праздник, бросить тесный, обожающий Вас круг семьи и переживать без нее этот, полный священного трепета, момент вступления в новый год, а теперь и в новый век…»

Коста отложил перо и задумался. Видно, так устроен человек — не ценит щедрости судьбы. Лишенный с детства семьи, любви родных, Коста только и мечтал об этом. Казалось, будь у него семья, он дорожил бы каждым часом, каждой минутой, проведенной в семейном кругу. А вот Анна, сызмальства окруженная любящими людьми — отцом, души в ней не чаявшим, сестрами, всегда баловавшими «младшенькую», — Анна относится ко всему этому, как к чему-то само собой разумеющемуся.

Кто-то резко постучал в дверь. Коста встревоженно взглянул на часы. Половина первого ночи. Кто бы это мог быть? Стук повторился, Коста открыл. На пороге стоял мальчик-телеграфист.

— Депеша вам, Константин Леванович, — приветливо сказал он.

Хетагурову часто приходили телеграммы, и мальчик любил доставлять их — барин добрый, каждый раз пятачок дает. Вот и сегодня, несмотря на снег, ветер и ночь, он охотно побежал сюда. И, кажется, принес какую-то радостную весть, потому что барин улыбается, читая.

Да, Коста читал, сам не веря своим глазам.

Из Тифлиса, счет слов 31, подана в 2 ч. 40 м. пополудни. Константину Хетагурову.

«Вместе с сим князем Голицыным дано заключение главноуправляющему канцелярии по приему прошений на высочайшее имя о неимении препятствий к дозволению жить вам в Терской области, но без права проживания во Владикавказе и Владикавказском округе… Генерал Белявский».

Коста обнял мальчишку.

— Ну, друг, спасибо за праздничный подарок! — громко воскликнул он. — Идем-ка вместе на почту.

Коста быстро накинул теплое пальто с коричневым каракулевым воротником, нахлобучил шапку и почти выскочил на улицу. Ветер стих. Крупный мягкий снег бесшумно падал, прикрывая грязь. Все вокруг сверкало, блестело, и впервые со дня приезда сюда Херсон показался Коста прекрасным. Он даже заметил, что на улицах много деревьев — летом и то не видел их. Деревья стояли белые, праздничные, взблескивающие разноцветными искрами. Жизнь была в эту ночь безусловно прекрасна!

Сейчас он пошлет срочные депеши — Андукапару в Петербург и Цаликову в Пятигорск. А завтра с утра — к полицмейстеру! Чем не шутит великий Хетаг, покровитель хетагуровского рода? Вдруг сбудутся мечты и Коста встретит новый год и новый век за одним столом с Анной?

Весть о том, что Коста едет на родину, со стремительностью лесного пожара разлетелась по Осетии. В далеких горных аулах собирались на нихасах старики и толковали о предстоящей радости. Откармливали быков и баранов, чтобы торжественно встретить желанного гостя.

В ауле Тмени-кау, где уже несколько лет учительствовала Замират, эта новость вызвала особенное волнение. Все знали, что Коста — названый брат Замират, что она часто бывала у него, когда училась во Владикавказской женской школе, что это он отдал ее учиться и научил учить других. А тут еще недавно из Грозного приехал к ней жених — Мурат, которого спас Коста от верной гибели на острове Чечень.

По вечерам в маленьком домике при школе, где жила Замират, собирались люди послушать рассказы Мурата о Коста, почитать его стихи, спеть песни.

И как-то незаметно получалось, что Мурат, начав с Коста, переходил на совсем иные темы. Он говорил о тяжкой жизни рабочих на грозненских промыслах, о том, что рабочим в городах живется так же плохо, как и крестьянам в горах. Но рабочие не хотят мириться и если хозяин не идет на уступки, отказываются работать. Тогда вся жизнь на промыслах замирает. Это называется «забастовка».

— Забастовка? — удивился старик, с трудом выговаривая незнакомое слово. — По-нашему «баста», значит, «довольно»? Так выходит?

— Вот-вот! — засмеялся Мурат. — Баста! Хватит с нас тяжкой жизни. Надо бороться за иную, лучшую жизнь.