— А я-то причем? — рассмеялся Коста. — Я — Хетагуров, Коста Леванович, с меня и этого за глаза хватает.

— Начальство подозревать изволит!

— И какие же у них основания? — спросил Коста, задержав долгий взгляд на Михайловском.

— Нет, нет! — замахал тот руками. — Сотрудники наши — люди надежные. Но сам стиль, сам дух статей, глубина освещения вопросов…

— Мало ли кто что пишет! Я не могу за всех отвечать!..

— Не сердись, Леваныч, но мне думается, что цензура прекрасно знает, что и «Нарон», и «Старик», и «Случайный рецензент», и «Хлестаков», и «Князь Кавказский», и «Дядя Влас», и «X.» — всё это одно лицо. Ну и «Яков Подневольный» кстати… Честь и хвала тебе, дорогой, — вдруг неожиданно ласково сказал он. — И ты прав: шеф наш трус, он за чечевичную похлебку всех нас продаст. Сегодня его губернатор срочно к себе затребовал, а он сразу ко мне: доставьте, мол, Хетагурова, пусть он сам объяснения дает. Еще не знает, зачем вызывают, а объяснения должен давать ты. У него, говорит, это лучше получится, он, говорит, мастер сочинять, о, какой мастер!..

— А что же я объяснить могу?

— А не ты ли хвалил книгу Владимира Ильина «Развитие капитализма в России»?

— Я тебе еще и о «Капитале» Маркса говорил, о том, что не зря потрудился наш ставрополец Герман Лопатин над его переводами. Хвалил я тебе и сочинения Энгельса. И не без основания. Глубина философской мысли…

— Ну вот, видишь! Пиши объяснение: как и почему пропагандируем мы в провинции такие книги…

— Евсеев — хозяин, присяжный юрист. Пусть сам дает объяснения.

Михайловский только руками всплеснул.

— Что ты, друг! Разве можно ему такое дело доверить? Да он нас всех под монастырь подведет. Садись-ка сюда, просмотрим комплект — в чем мы провинились перед царем и отечеством?

Михайловский положил на стол переплетенный в картонную папку комплект газеты за 1901 год и уселся рядом с Коста за большой письменный стол.

— Так, так… — говорил Коста. — «Педагог-гуманист» — это об Ушинском. Тут, кажется, все в порядке… Дальше. Некролог о покойном композиторе Волобуеве. «Жил и умер в нищете».

— Вот это как раз не понравилось… — вставил Михайловский.

— Но это же правда! На моих глазах он тут, в Ставрополе нищенствовал… «М. Туган-Барановский. Русская фабрика в прошлом и настоящем». — Он быстро проглядывал статью:

«Свобода труда, провозглашенная 19 февраля 1881 года, оказалась фикцией»… — Коста поднял глаза на Михайловского. — Думаю, что Яков Подневольный прав, а?

— Цензуру не устраивает слово «фикция».

— А ты ей, этой цензуре, скажи, что в Словаре иностранных слов такое слово имеется и к употреблению не запрещено… Дальше. «Социальный вопрос с философской точки зрения». «…Маркс объясняет факт резкого различия в имущественных отношениях тем, что действительные производители не имеют орудий производства. Решение социального вопроса Маркс видит в неизбежности эволюции». Постой, постой, что же это?

— Это — цензура, батенька.

— Но у нас же было — «в неизбежности революции»! Почему вы согласились? Я в Пятигорске был, на вас понадеялся.

Михайловский вместо ответа беспомощно развел руками.

Коста. перевернул газетный лист, и взгляд его привлекла бутылка, а вокруг нее крупные буквы: «Лучший друг желудка! Вино Сен-Рафаэл. Остерегайтесь подделок! Превосходно на вкус…»

- Вот тут цензура не вмешивается, — весело сказал он. — Так что там еще нам инкриминируют?

— Номер 49 за 26 февраля. Две обзорные статьи: «Парвус. Мировой рынок и сельскохозяйственный кризис». «Экономические этюды и статьи. Владимир Ильин». Понимаешь, за критику путаника Парвуса нас никто не трогает. А вот за пропаганду трудов Владимира Ильина… Губернатор взбешен. Почитай-ка, что пишет Яков Подневольный.

— Да зачем читать, я почти наизусть эту статью помню.

— Но отвечать-то придется за каждую строчку! — строго сказал Михайловский и стал сам читать вслух: — «В ряде отдельных очерков г. Ильин дает обстоятельную критику теории народников и так как работа эта по полноте занимает выдающееся место в русской экономической литературе, то мы с особым удовольствием останавливаемся на рассматриваемом произведении. Народнические воззрения автор называет экономическим романтизмом… В противоположность народническому пониманию современности г. Ильин выставляет свое, но так как наш очерк вышел очень большим, то мы отсылаем читателя к самой книге».

— Вот и отлично! — прервал Коста чтение Михайловского. — Пусть почитают!

— Но ведь это и есть пропаганда?

— Несомненно! — засмеялся Коста.

— И опять: 8 мая. «Владимир Ильин. Развитие капитализма в России. Изд. Водовозовой».

— Ты хочешь, чтобы я выслушал все, что пишет Яков Подневольный? — устало сказал Коста — Но у меня хорошая память.

— Однако должен же кто-то писать объяснение! — рассердился Михайловский.

— Я предпочитаю писать статьи, — сказал Коста. — Но если ты так настаиваешь, я выслушаю.

— «Интерес темы, громадный фактический материал, которым пользовался автор, научный метод исследования и живое изображение — вот бесспорные преимущества работы г. Ильина…» Ну так как, Леваныч, будем мы отрицать, что наша газета пропагандирует революционные идеи и классовую борьбу, или не будем?

— Отрицай не отрицай, друг мой, цензуру не проведешь. Она в России подлая, но глупостью не отличается! Уволь меня. Я устал. Столько мне пришлось на своем веку объяснений и прошений писать! Прости, я пойду. Неможется мне…

Он уже направился было к двери, как вдруг она распахнулась и в комнату, запыхавшись, вошла пожилая полная женщина.

— Вы его погубили! — с порога крикнула она. — Вы! Где он? Почему его задержали у губернатора?

Коста молча глядел на супругу Евсеева, которую давно уже терпеть не мог. Сколько она причинила ему хлопот! Как же — хозяйка! Значит, он ее подчиненный, чуть ли не слуга. Но Коста хорошо помнил, что «бабе спустишь — сам бабой станешь». Видно, о таких вот бабах и сложил осетинский народ эту пословицу!

Госпожа Берк-Евсеева тоже не любила Коста. Непокорный! К тому же она (и не без основания) считала его виновником всех неприятностей, которые приходилось терпеть ее обожаемому супругу.

— Ну что вы, милейшая, — поднялся к ней навстречу Михайловский. — Право же, не надо так волноваться! Ждем Дмитрия Ивановича с минуты на минуту. Сейчас придет. Присядьте…

— Совести нет у вас! В городе только и разговоров: газета проповедует какой-то марксизм, какую-то борьбу каких-то классов… — она поднесла платок к глазам. — Этак и на остров Чечень угодить можно…

— Не бойтесь, досточтимая хозяйка, — сказал Коста, — таких, как ваш Дмитрий Иванович, в России бог бережет… К тому же остров Чечень как ссыльный пункт ликвидирован…

Резкий звонок телефона прервал их разговор. Михайловский снял с рычага тяжелую трубку.

— Здравия желаю, Дмитрий Иванович. Что? Аудиенция? Да, да, Константин Леванович здесь. Мы ждем вас. Завтра? Ну что же, я попрошу его прийти завтра. А супруга ваша здесь, здесь. Хорошо, передам. — Он повесил трубку. — Как видите, милейшая, все в порядке, ваш повелитель ждет вас дома. Госпожа Берк, блеснув глазками, поднялась и, надменно кивнув, торопливо вышла из кабинета.

— Что, живой?

— Еле живой. Язык заплетается, — усмехнувшись, сказал Михайловский. — Злой как черт! Просит завтра встретиться, сегодня, мол, болен.

— Завтра так завтра, — спокойно сказал Коста и стал прощаться.

Сколько лет мечтал он об этом! И наконец желание исполнилось — он имеет право поселиться в родном городе. Но как поздно, как мало осталось сил!

Впрочем, что значит мало? Неужели, получив возможность жить на родине, он поддастся физической слабости? Он так радовался своему возвращению, что порою ему казалось, будто его спрыснули живой водой.

Коста много бродил по городу. Подумать только, все последние годы он мог приезжать сюда лишь тайком, а теперь… Бывали дни, когда Коста с утра отправлялся на прогулку, а возвращался домой только к вечеру. Он даже забывал о боли в ноге.