— Объявили приказ об исключении из Академии художеств, — тихо сказал Коста.
Андукапар молчал. Да и что он мог сказать? Казалось бы, вся жизнь прошла рядом — и детство в Наре, и Владикавказская прогимназия, и Ставрополь. И чего только ни делал Андукапар, чтобы образумить двоюродного брата, — нет! Упрямо идет по своему пути и, видно, нет той силы, которая бы его усмирила.
Они шли по набережной, размышляя о том, что делать дальше.
— Придется возвращаться домой, — наконец сказал Андукапар. — Здесь с твоими убеждениями головы не сносить. Я же предупреждал тебя!
— Уехать? Бросить? Нет! — упрямо воскликнул Коста.
Ледяной ветер летел им навстречу. По ту сторону реки виднелось здание академии. Каким дорогим стало оно Коста за эти годы! Давно ли он входил в двери академии, исполненный надежд и дерзаний? И вот — исключен…
— Нет! — твердо повторил он.
Андукапар только пожал плечами. Он знал: Коста не переспоришь.
20
Коста подал прошение оставить его в академии на правах вольнослушателя, разрешить, по бедности, слушать лекции бесплатно. Может, впервые в жизни Коста завидовал богатым: будь у него деньги, разве стал бы он так унижаться?!
Совет академии, получив прошение, послал запрос на имя петербургского градоначальника с просьбой «выслать сведения о поведении и имущественном положении Хетагурова». Казалось бы, при чем тут полиция? Бедный горец просит всего лишь разрешения бесплатно слушать лекции!
Но без всевидящего ока полиции и жандармерии, видно, не проживешь.
На Гороховой Коста встретили вежливо. Полицейский чин, звякнув шпагой, поднялся ему навстречу и протянул руку.
— Прошу садиться, молодой человек… Коста опустился на предложенный стул.
— Вы просите права бесплатно посещать лекции в Академии вольных художеств?
— Да.
— Что ж, мы готовы содействовать просвещению горских народностей… Мы хотим помочь вам. — Полицейский сделал ударение на слове «хотим» и многозначительно умолк.
— Буду вам очень обязан…
Полицейский живо взглянул на Коста.
— Обязаны? Что ж! Нам известно, что вы бываете в кавказском землячестве. Вас там уважают, вам доверяют…
Коста насторожился.
— Нам известно также, что в среде студенчества процветают вольнолюбивые настроения, что кое у кого есть даже злые намерения… Так вот, если вы действительно нам обязаны…
— Но я не подлец! — вспыхнув, резко ответил Коста.
— Не горячитесь, господин студент, — все так же любезно продолжал полицейский. — Ведь мы и хотим-то немногого: чтобы вы сообщали нам о разговорах… Ну, как бы это точнее выразить? В общем, если кто-то посмеет отозваться непочтительно о персоне государя императора и его приближенных…
— Повторяю, я не подлец!
— Но разве это подлость — служить верой и правдой царю и отечеству?
Коста молчал, до боли стиснув кулаки.
— Казалось бы, вы и сами должны считать своим долгом уведомлять о злостных намерениях…
— Мне ничего не известно! — прервал чиновника Коста. — И не будет известно…
— Но ведь решается вопрос о вашей карьере, молодой человек! Все зависит только от вас…
— Я честный человек, — твердо сказал Коста. — Это условие — не для меня.
— О каких условиях вы говорите? — удивился чиновник. — Просто мы хотим знать, как мыслит и о чем мечтает нынешняя молодежь, наше будущее. Не разделяете же вы мысли неблагонадежных! — Угроза зазвучала в притворно-ласковом голосе полицейского.
— Мне начинает казаться, что вы лучше меня знаете мои мысли, — как можно спокойнее ответил Коста. — Так о чем нам разговаривать?
— Не о чем? Ну что ж, господин… — Он сделал выразительную паузу, — господин бывший студент, вы свободны. Но повторяю, если потребуется наша помощь, мы готовы.
Резко повернувшись, Коста вышел.
Он брел по улице, не замечая холодного дождя, хлеставшего в лицо, как слепой, натыкался на прохожих и не слышал их брани. Мысли путались, его то бросало в жар, то ледяная дрожь пробирала до костей.
«Подлецы! Сделать меня провокатором, доносчиком. Да будь они прокляты! Такой ценой получить билет на бесплатное посещение лекций? Нет, среди Хетагуровых подлецов не бывало!»
А через некоторое время в академию пришла бумага от градоначальника, с царским гербом и сургучной печатью:
«Вольнослушатель сей академии Хетагуров, 23 лет от роду, поведения хорошего… имущества у него, кроме носильного платья и белья, другого никакого нет, состояния крайне ограниченного, имеет отца, отставного подпоручика милиции, 76 лет… который воспитывать детей на собственный счет не может».
Бумагу эту доставил в академию курьер градоначальника. К официальному конверту с гербовой печатью был приложен длинный узкий голубой конверт. Содержание его стало известно только начальнику академии, после чего конверт был уничтожен.
В билете на право бесплатного посещения лекций вольнослушателю Константину Левановичу Хетагурову было отказано.
21
Хмурой петербургской весной тысяча восемьсот восемьдесят пятого года густой, тяжелый туман висел над столицей. Он давил на город, наводил тоску. По Неве лениво плыли ледяные глыбы — могучая река просыпалась от зимней спячки и черная гладь ее казалась мощенной неотесанным темно-серым мрамором.
Юркие буксиры стальными носами разбивали лед, оглашая воздух густыми, прерывистыми гудками. Белогрудые чайки встревоженно метались над рекой.
В Невском порту было шумно — свистки пароходов, непрерывное жужжание станков, доносившееся из цехов судоремонтного завода, крики-и брань портовых грузчиков, свистки и окрики охранников, сновавших среди разноголосой, оборванной публики.
Разгрузка и погрузка стоявших на пристани судов шла быстро и четко.
На стальном носу серого парохода блестели вырезанные из цветного металла буквы: «Русский купец». Пожилой мужчина стоял на капитанском мостике. Он держал в руке список грузчиков я против каждой фамилии ставил палочку, означавшую мешок, принесенный рабочим на палубу. Одновременно он внимательно следил за тем, как эти мешки укладывали, а порою отводил взгляд и смотрел на Неву, любуясь мощной картиной ледохода. И тогда глаза его становились грустными.
Когда-то стихией этого человека было море. Лучшие годы жизни он провел на кораблях Балтийского флота. Но однажды, на корабле, где служил Синеоков, взбунтовались матросы — не стало сил терпеть издевательства начальства да питаться гнилой пищей. Стали искать зачинщиков, и Синеоков с двумя «бунтарями»-матросами угодил в Петропавловскую крепость.
За что? Вольности захотел. «Подстрекательство к бунту» — значилось в обвинении. И хотя за матросом Синеоковым действительно был такой «грех», однако прямых улик против него не оказалось, и потому после трехлетнего пребывания в крепости Синеоков снова очутился на воле. А чтобы быть поближе к любимому морю, нанялся грузить пароходы.
Сдавленный стон заставил Синеокова обернуться. Один из грузчиков, не дотащив свою ношу до трюма, тяжело рухнул на палубу. Придавленный мешком муки, он лежал, беспомощный и бледный, и Синеоков кинулся к нему, с трудом оттащил в сторону мешок.
— Иван Ильич, — еле слышно проговорил грузчик, — кажется, пятьдесят первый…
Он был очень молод. Лицо, обросшее густой щетиной, казалось голубоватым, лиловые тени лежали под глазами, и от этого глаза казались неестественно огромными. Потрепанные форменные студенческие брюки были белы от муки.
Синеоков помог грузчику встать, они поднялись на мостик.
— Ты ошибся, Костя, — сказал Синеоков и, заглянув в список, проставил еще одну палочку против фамилии студента. — Не пятьдесят, а шестьдесят первый. — И добавил: — Всех купецких денег все равно не заработать. Перекур!
Иван Ильич протянул грузчику кисет с махоркой, а сам закурил трубку, с которой никогда не расставался.
— Спасибо, не курю, — отдышавшись, сказал молодой грузчик и попросил: — Нельзя ли напиться из вашего чайника, Иван Ильич?
