— Хетагуров, — чуть помедлив от волнения, проговорил Коста.

— О, не потомок ли вы славного Хетага? — улыбаясь, спросил Верещагин. — Во время странствий по Кавказу приходилось мне слышать прелестное предание о куще Хетага, которая отделилась от леса и укрыла Хетага от преследований кабардинских князей…

— Как же, как же, — с застенчивой радостью отозвался Коста. — Легенда легендой, но как-то так получилось, что потомков Хетага в народе помнят. Да я и сам-то могу назвать почти всех своих предков… А что до «кущи Хетага», то и сегодня она украшает Куртатинскую долину — великолепная роща. Ее считают священным местом…

— Как все же это трогательно… — задумчиво, словно обращаясь к самому себе, сказал Верещагин и спросил: — А вы никуда не торопитесь? Хотите, я закончу свои зарисовки и мы вместе пойдем в город?

— Я буду счастлив, — вырвалось у Коста.

Эта была не совсем обычная дружба, хотя бы потому, что один из них был на двадцать лет старше другого, да и к тому же — известный художник. И все-таки это была настоящая дружба, длившаяся всю жизнь.

Что привлекало Верещагина в застенчивом, красивом юноше, который на Семеновском плацу робко заглядывал в альбом художника? Верещагин встречал за свою жизнь немало таких вот молодых горцев — он долго странствовал по Кавказу. И в альбомах его были их портреты. Удивляясь гибкости ума и одаренности натур, он не раз думал о том, какое богатство мысли могло бы раскрыться в народе, если бы ему дали возможность учиться и творить.

Встретив в Петербурге юношу в горском костюме и узнав, что он первый осетин, избравший трудный путь художника, Верещагин сам выразил желание ознакомиться с его работами. И как-то получилось, что Верещагин стал встречаться с Хетагуровым все чаще и чаще.

Верещагин в тот год приехал в Петербург из Парижа, — ненадолго, только ради того, чтобы сделать натурные зарисовки к задуманной им картине «Казнь через повешение в России». Вскоре он должен был уехать на три месяца в Индию. Но пока еще у них было время для встреч и бесед. Они много гуляли вместе по городу, и Верещагин рассказывал Коста о своем детстве, расспрашивал его о далеком подоблачном селении Наре. Коста умел так нарисовать словами и портрет, и пейзаж, что Верещагин словно вновь переносился на любимый им Кавказ. В рассказах юноши он ощущал то, чего не могла бы дать ему ни одна книга, — душу горца.

Коста Хетагуров часами рассказывал Верещагину о далеких днях своего детства, и художник видел высокие горы и багровые лучи солнца, играющие на вершинах Адай-хоха… Воображение рисовало узкие улочки Нара, которые сама природа вымостила гранитом, и босого мальчишку в неказистом бешмете. Мальчишка размахивает грубой холщовой сумкой, в которой лежат книги и тетради, но он забывает, что пора в школу, он спешит к нависшей над дорогой скале и оттуда, с острой вершины, вглядывается в силуэт всадника, скачущего по узкой тропе за рекой.

— Отец!..

Всадник все ближе и ближе, и теперь уже мальчик видит, что нет, не отец это. У отца конь вороной, а у этого — серый. Но почему же так долго не возвращается отец? Эх, если бы знал Леван, как обижает Кизьмида его сына, он поспешил бы домой,

…Как умеет слушать Верещагин! Слова не проронит, вопроса не задаст, — это ведь такое искусство — уметь слушать! Да к тому же еще — не равного себе, а простого молодого парня, у которого за спиной и нет почти ничего.

Но Верещагин смотрит на Коста выжидающе — говори, мол, говори, мне все интересно.

И Коста продолжает. Он вспоминает, например, как однажды дежурил по классу и потому пришел в школу раньше всех. Черная доска была такой маняще чистой, что рука сама потянулась к мелку, и Коста нарисовал то, что недавно видел своими глазами, когда перед пасхой мачеха послала его к попу отнести в узелке яйца — с каждого ученика попу «полагалась» дань. Не постучавшись, Коста вошел в дом. Поп завтракал. Но какой это был завтрак в последнюю, самую строгую неделю поста! На столе — масло, яйца, молоко. Поп яростно обгладывал баранью кость, жир струился по подбородку… Этакий грех в великий пост! А ведь в классе и в церкви поп твердил одно и то же: «Не приведи, господи, нарушить пост и вкусить мяса или молока! Того бог накажет: рот навсегда скривится и глаз ослепнет. Грех, большой грех нарушить пост!»

— Значит, в Наре живут осетины, исповедующие христианство? — с интересом спросил Верещагин.

Коста усмехнулся.

— Официально считается, что большинство осетин — христиане, меньшинство — мусульмане. Магометанство проникло к нам значительно позже, из Кабарды, и распространено лишь в Дигории да еще среди некоторой части князей и алдаров. Но мне думается, наши осетины вообще равнодушны к официальной религии. Христианство коснулось их поверхностно, лишь обрядностью. Христианская мораль мало понятна, да и во многом противоречит этическим, веками сложившимся понятиям наших горцев. Осетины соблюдают посты и праздники, упоминают имя Христа. Но вместе с тем исполняют и прежние, языческие обряды, молятся своим аульным святыням, в известные дни приносят жертвы — баранов, ягнят, быков. Впрочем, то же и с мусульманством… Произносят имя Магомета, совершают омовения, соблюдают пятницу, постятся во время рамазана. А в повседневной жизни обращаются за помощью к духам. К Уастырджи — покровителю мужчин, путников и воинов, Уацилле — властителю грома и молнии, иначе говоря — святому Илье… Да всех и не перечислишь… Верещагин засмеялся и обнял Коста за плечи своей крепкой рукой мастерового:

— А вы кто будете, мусульманин, христианин или язычник? — шутя спросил он.

— Еще легендарный Хетаг, основатель нашего рода, принял христианство, а я… В документах значится: «вероисповедания христианского», а религия моя… — Коста задумался.

— У всех у нас, наверное, одна религия, — серьезно сказал Верещагин, — искусство. Тяжкое и сладостное служение, требующее в жертву всей жизни… Но мы отвлеклись от вашего рассказа. Так что же история с попом? Чем закончилась?

— Грустно закончилась, — сказал Коста и продолжал рассказ.

…Когда в класс пришли ребята, они увидели нарисованного на доске попа с бараньей ляжкой в руках и капли жира, стекающие на рясу. А рядом стоял мальчик с белым узелком в руке.

Ох, и как это он не успел стереть нарисованное до появления учителя Иуане Губаева?! Только схватил тряпку, учитель — тут как тут! А ведь и звонка то еще не было

Как разъяренный тигр рыкнул учитель: «По местам! Кто рисовал?!»

Дети застыли в оцепенении.

Надо было признаться, не то накажут невиновного, кого угодно, лишь бы зло сорвать… К тому же ему, Коста, Иуане Губаев приходится родным дядей, может, и пощадит?

Но нет, не пощадил его дядя, поставил в угол на острые камешки. «Будешь стоять до захода солнца», — сказал и начал урок.

Конечно, коленям досталось, и желудку досталось — весь день был голоден как волк. Зато ребята сочувствовали ему: «Ну и Коста! — говорили они. — Точнее никто бы не нарисовал!»

Слушая эти рассказы, Верещагин вспоминал и свое детство, и свой первый рисунок, — он скопировал его с нянькиного платка: бешено мчащаяся тройка, преследуемая стаей волков. Он срисовал все — и волков, и охотников, и деревья, покрытые снегом. Его хвалили мать, отец, нянька, но никто и не думал, что из мальчика вырастет художник. Не хотели об этом думать.

— Таково отношение к нашей профессии, — грустно говорил Верещагин. — Слово художник в «порядочном» обществе иначе не произносится, как с пренебрежением, в художниках видят чуть ли не слуг, обязанных ублажать господ, увековечивая их физиономии. Мой отец — дворянин, помещик, а для дворянских детей уготованы иные профессии — дипломаты, чиновники, офицеры.

— И мой тоже мечтал, что я стану военным, — сказал Коста. — Сколько было споров, сколько ссор, пока мне удалось уговорить отца хлопотать о стипендии для поступления в академию. Но он и до сих пор твердит, что нет для горца профессии почетнее военной.