Давно пора было возвращаться в Лаба. Коста не хотелось покидать жилище Ислама, жаль было расставаться с другом. Но опять появились боли в ноге, снова мучил кашель.

Ислам стал беспокоиться. Он повез Коста к врачу в Хумаринскую крепость, решив оттуда проводить его домой, в Лаба.

— Летом я снова буду ждать тебя, — сказал ощ стараясь придать своему голосу уверенность.

Военврач Хумаринской крепости долго выслушивал Коста, прописал микстуры и порошки.

Едва друзья выехали к берегам Кубани, как зарядил холодный проливной дождь. Лошади скользили, бричку потряхивало на выбоинах, брызги грязи и воды летели из-под колес. Ехать было мучительно трудно. А тут вдруг из-за поворота выскочил вооруженный всадник и, придержав серого горячего коня, громко скомандовал:

— С дороги свернуть! Остановиться!

— Что случилось, служивый? — спросил Коста у казака, высунувшись из брички.

— Не рассуждать! Сво-орачивай! — заорал казак и плеткой прошелся по спинам чужих коней.

Лошади рванули с дороги, и Ислам с трудом остановил их возле обочины.

Из-за поворота доносились какие-то выкрики, стоны. Ислам и Коста недоуменно переглядывались. На дороге показалась колонна измученных, изнуренных горцев в изорванной одежде. Руки связаны на спине, на ногах — тяжелые кандалы. Вооруженные всадники сопровождали колонну. Это вели в крепость бунтовщиков — тех, кто решил отнять у алдаров земли. И вдруг Коста заметил, что головы арестованных поворачиваются в его сторону, несчастные люди улыбались ему, кто-то хрипло затянул:

Цепью железной нам тело скопали…

И тотчас множество голосов — звонких и дребезжащих, низких и высоких — подхватили слова.

— Бог мой, — тихо прошептал Коста, — да это ж Мурат! И Аскерби! И Хасаук! — Он указал на первый ряд колонны.

— Да, — кивнул головой Ислам. — Но зачем они поют? Это же не пройдет им даром!..

— Мурат, Мурат! — горестно воскликнул Коста. — Так вот зачем я вызволил тебя с острова Чечень? Снова каторга…

— Пение прекратить! — раздалась команда офицера. — Немедленно!.. Вперед!

Услужливо подскочили солдаты и стали хлестать плетками несчастных. Коста видел, как Мурат упал лицом вниз и земля под ним стала быстро темнеть от крови. Но тут же он приподнялся и, взглянув на Коста, хотел что-то крикнуть, однако офицер выхватил из ножен шашку, взмахнул ею и…

Коста зажмурился. Это было уже выше его сил. Зарывшись лицом в сено, он с трудом сдерживал себя. Тело его содрогалось.

Ледяной ветер налетал из ущелий, разгоняя тяжелые тучи, закрывшие горы. В степях бушевали, свистели, кружились метели и бураны. Смолкла обмелевшая Кубань. Крепкие льды сковали ее. А в огромной России бушевала иная вьюга — мощная, неотвратимая. Пламя революционных восстаний перекидывалось с одного конца империи на другой.

Шла зима 1905/06 года…

А Ольге Левановне Хетагуровой казалось, что наконец-то в их дом, где, прикованный к постели, лежал ее брат, пришла тишина. Здоровье Коста ухудшалось с каждым днем, и ничего уже нельзя было поделать. Конечно, если бы пригласить врачей — самых лучших, самых дорогих, самых знаменитых, — может быть… Но куда там! Ольга Левановна считала это напрасной тратой сил и средств. Она и друзей старалась не пускать к брату, говоря, что его нельзя тревожить. В действительности же ее страшило, что Коста опять скажет что-нибудь лишнее, — он до сих пор не мог оправиться от того, что видел возле крепости, — и слова его (она это хорошо знала) с быстротой молнии разнесутся по Осетии. Глядишь — и до беды недалеко, нагрянет полиция. Люди рассказывают, что бунтовщики распевают песни Коста, а стихи разбрасывают вместо листовок. Нет уж, так спокойнее, никто не придерется: лежит человек, никуда не ходит, никого не видит, ни с кем не переписывается…

Она и письма-то скрывала от брата, а Коста огорчался, тосковал, думал, что его забыли. Сколько раз просил написать Андукапару, Василию Ивановичу Смирнову, Цаликовым, и она уверяла, что пишет, а ответов все не было. В действительности же о нем тревожились, ему много писали, но в ответ получали лишь сухие уведомления Ольги о том, что Коста чувствует себя плохо, писать не может и навещать его нельзя.

Так и лежал он — одинокий, в полутемной душной комнате, день за днем перебирая в памяти свою нелегкую жизнь. Порою мысли путались и он видел себя ребенком. Ему казалось, что сидит он на могиле матери и боится идти домой, потому что там, — злая Кизьмида. И когда Ольга грубо окликала его, предлагая поесть, он не удивлялся, — ему слышалось, что это кричит Кизьмида, так похожи были их голоса и повадки…

А потом он видел Анну… Он вспоминал их последнюю встречу. Как, поздно решилась она прийти к нему! Но, может, он не должен был отказываться от счастья, пусть даже запоздалого? Была бы она сейчас здесь, возле него — и вода казалась бы прохладнее и воздух чище. Нет, не имел он на это нрава.

Вспоминались и студенческие годы, ранние утра в Петербурге, когда он, молодой, здоровый, бежал в академию и тусклые фонари мерцали на улицах.

В классах было холодно, зябко. Он слышал голос Павла Петровича Чистякова, вспоминал долгие беседы и прогулки с Верещагиным. Всю жизнь берег Коста этюдник, что подарил ему Верещагин, и вдруг перед самым отъездом из Владикавказа этот этюдник кто-то украл. Коста даже объявление дал в газету о пропаже, но никто не отозвался. И почему-то сейчас с особой горечью думал он об этой утрате, хотя понимал, что вряд ли бы пришлось ему за него взяться.

Глядя на портрет старого Левана, Коста по привычке мысленно беседовал с ним.

«Ты сердишься на меня, Леуа? Ты молчишь? Я не оправдал твоих надежд? Ни офицера, ни коммерсанта из меня не получилось. А ты так желал этого! Прости меня, Леуа…»

Он закрывал глаза, отворачивался, чтобы не видеть укоризненного взгляда отца, задремывал. Мысли путались…

В субботу 18 марта 1906 года черные тучи плотно заволокли небо над горами и ущельями. Они спускались все ниже и ниже и к вечеру нависли над селом. По черепичным крышам дробно застучали крупные капли. Дождь с каждой минутой усиливался, к полуночи стало казаться, что это бьют пулеметы. Где-то в ущельях бури и ливни крушили скалы, скатывались снежные лавины, выходили из берегов горные реки, а в домах дрожали стены и позвякивали стекла.

Ольга Левановна заснула поздно. Ее разбудил громкий крик. Это кричал Коста. Ничего еще не понимая, она вскочила с постели, кинулась к брату.

— Что с тобой? — Она до предела вывинтила фитиль в керосиновой лампе. В комнате стало светлее.

— Ружье… принеси ружье… — бормотал Коста чужим голосом и правой рукой указывал куда-то вверх, вдаль.

— Что с тобой? Ружье-то зачем? — заливаясь слезами, спрашивала испуганная Ольга.

— Анну! Анну Александровну позови! — вдруг отчетливо и повелительно сказал он, глядя на сестру невидящими глазами. — Крепость взрывают! Ну, скорее же! Скорее… Кровь льется… Раненых надо перевязать!..

— Сейчас, сейчас, дорогой, успокойся! — твердила Ольга, дрожа от ужаса.

Дождевой шквал хлестал по крыше. В ущельях завывал ветер, потоки воды стремительно и шумно неслись с гор, смывая с земли всю накопившуюся за зиму нечисть. Где-то далеко снова загрохотало — рухнула скала. Гул прокатился по селу.

— Слышишь, сестра, взрывают! — повторил Коста. — Андукапар!

Он тяжело застонал, вздохнул и быстро-быстро зашевелил губами. Ольга не могла разобрать, что он говорит.

— Пить? Ты хочешь пить? — повторяла она, наклоняясь над братом.

Он кивнул. Ольга быстро принесла горячий кофе. Коста с трудом проглотил несколько ложечек, облегченно вздохнул и отвернулся к стене.

Дождь стих. Ольга открыла форточку. Свежесть ворвалась в комнату. Запахло весной, жизнью. Коста ловил воздух широко открытым ртом, дыхание его стало ровнее.

Вскоре он заснул. Задремала и Ольга.

На рассвете Коста снова разбудил ее.

— Горю я… Доктора бы… — жалобно попросил он.